Грязный ушастый секрет Тендо | Sometimes, when you fall, you fly
Я все равно после закрытия принесла, да и с анонимностью проблемы
Название: 5+1 (Пять раз, когда Герман избавлялся от подружек Ньютона и 1 раз – когда Ньютон решил отомстить)
Автор: Sgt. Muck
Бета: на отдыхе, к сожалению
Размер: миди, ~9000 сл.
Пейринг: Герман Готтлиб/Ньютон Гейшлер и пять неизвестных истории женщин
Саммари: написано по заявке 3.34. Герман/Ньютон. Непонятно что этих дамочек так привлекало: то ли возможность исследовать его эпичные татуировки, то ли рассказы о личном знакомстве с пилотами Егерей, но факт оставался фактом – примерно раз в полгода, как по календарю, Ньютон обзаводился очередной восторженной подружкой. История 5+1. Пять раз, когда Герман избавлялся от подружек Ньютона и 1 раз – когда Ньютон решил отомстить.
Предупреждения: ООС, пять женщин с потолка
1.читать дальше Первый раз это получилось случайно. Фактически, Герман никогда не признался бы, что он об этом подумывал, но горячо убеждал себя, что в тот момент не думал ни о чем таком. Он просто перепутал.
Все началось в тот день, когда в очередной раз Ньютон вошел в лабораторию словно пьяный и развел бурную деятельность возле своего стола для вскрытия иноземных существ, раздражающе напевая, не имея при этом музыкального слуха, песни, ругаясь с проигрывателем, который отказывался включать ему музыку, шумную, бессмысленную, попсовую – ровно такую, какая не нравилась Герману. И все было бы ничего, обошлось бы скандалом, примирением и новыми правилами, если бы это случилось не посередине ночи. Герман, вполне уважая себя и свой отдых, схватил свою трость и с трудом поднялся с кровати, намереваясь высказать соседу-биологу все, что о нем думает. От гнева он не контролировал дрожь в руках и поскользнулся прямо около двери, не удержав трость. Однако шума, что он произвел, Ньютон не заметил.
Но и заявить о своем присутствии Герман не смог. Он так и замер в дверях своей комнаты, совершенно отупело разглядывая своего коллегу. Тот, натянув резиновые перчатки до локтей и завязав на шее резиновый фартук, крутился возле своего стола, периодически наигрывая на огромной пиле какие-то аккорды. Если этого было мало для читателя, вероятно, такого же хрупкого равновесия души, как и доктор Готтлиб, то стоит упомянуть, что кроме фартука, на докторе Гейшлере в обозримом состоянии до пояса ничего не было.
Кроме, конечно, его ярких татуировок.
Конечно, Герман перестал бы себя уважать, если бы в первый же день не узнал все, что нужно, о человеке, с которым он будет вынужден работать рядом. Ничего особенного впечатляющего в биографии Гейшлера не было, но ничего и не обещало совершенно неправильного образа для ученого с шестью докторскими. Да, доктор Гейшлер вызывал когнитивный диссонанс понятий ученого и себя самого, но доктор Готтлиб уважал свою работу и поставил ее прежде небольших недочетов в характере коллеги. За первый месяц работы доктор Готтлиб знал о своем коллеге все, включая режим его дня, его увлечения, плохие привычки и некоторые состояния, отличные от обычного. Например, ему случилось узнать, что нижнее белье доктора Гейшлера обычно напоминало комиксы, а то и демонстрировало знаменитых и покрытых пылью времени супергероев. Безусловно, после этого доктор Гейшлер не только опустился в глазах доктора Готтлиба, но и вовсе из этих глаз пропал. Но, если кратко, то Герман видел его и пьяным, после одной из приветственных вечеринок егерей. От одного стакана доктора Гейшлера вырубало сразу.
Лишь поэтому доктор Готтлиб впервые за несколько месяцев совместной работы заволновался.
Дело в том, что несмотря на противоположные характеры, они сработались. Так бывает, когда случайно просходит адаптация, а случайные споры становятся традицией. Даже порой становятся знаменательными. Последний раз, когда они ругались из-за, кажется, пустых контейнеров на половине Германа, они сумели вывести около тридцати синонимов слова «идиот» и еще десять про запас. Спор был похож на соревнования, и они, пожалуй, несколько увлеклись. На следующий день, конечно, подобное обращение уже стало неактуально, а упоминание придуманных синонимов вызывало смех и какое-то совместное воспоминание. Тут личное пространство доктора Готтлиба вежливо сообщило о том, что на него посягли. Конечно, на неделю от этого доктор Готтлиб извернулся как только мог, ехидно и высоким стилем высказывая Гейшлеру все, что он думает. Ньютон же, напротив, демонстировал ему нижайший стиль, тонко вплетенный в высокий, и слово за слово снова рождались необычные фразы, большинству, конечно, не понятные. Но упоминая их снова, вся ситуация повторялась. Все эти детали, вплоть до привычного разделения обязанностей при транспортировке частей кайдзю в лабораторию, стали настолько привычны, что, казалось, Готтлиб привык к взрывному характеру необычного доктора Гейшлера. Он, конечно, негативно относился почти ко всему, что предлагал биолог, но, в отличие от всех предыдущих коллег, Гейшлер умел стоять на своем. И так, спустя несколько недель, доктор Готтлиб уже не пытался доказать, что он в состоянии довезти свой контейнер (а им полагалось чаще всего лишь два) до лаборатории, несмотря на физический недостаток. Гейшлер отнимал у него контейнер, передвигающийся хоть и легко, но требующий усилий ускорения, каждый раз, когда приходилось миновать возвышения или особенно трудные участки базы. И только лишь потому, что сложившемуся быту доктора Готтлиба что-то начало угрожать, Герман вообще в том полез.
Нет, конечно, любому человеку, кто хоть как-то ценит спокойный и размеренный темп жизни (нет, конечно, не такие, как доктор Гейшлер, благодарствуем), было бы не по нраву неожиданное изменение, на которое он повлиять не в силах. Так что в этот раз доктор Готтлиб просто решил выяснить, что это неведомое и может ли он повлиять отрицательно на вульгарное поведение доктора Гейшлера.
Прекрасно зная о том, что имбирное латте необъяснимым образом развязывает язык доктору Гейшлеру, доктор Готтлиб специально достал не только его, но и попросил замаскировать запах и привкус чем-нибудь еще. Он совершенно спокойно (как ему казалось), предложил Гейшлеру кофе на утро в лаборатории, не упоминая о том, что видел ночью. Светящийся изнутри и без кофе болтливый доктор Гейшлер как будто бы только и ожидал момента, с которого он мог бы рассказать о том, что с ним случилось. Он даже не заподозрил никакого интереса в этом доктора Готтлиба. Как показало время, очень зря.
После пустой болтовни о том, какая она прекрасная, доктору Готтлибу наконец удалось вытянуть из него факты. Да, в Гонконге он постречал прекрасную девушку, художника, фоторепортера, да и просто красавицу, которую доктор Гейшлер долго пытался описать так, как это сделал бы скажем, Чак Хансен, и именно свидание с ней (с продолжением) сделало Гейшлера таким неадекватным. Осознавая, что к подобным разгвором он не готов, Готтлиб постарался замять это дело. Ведь, как полагается каждому воспитанному человеку, он не лез в чужую жизнь и имел представление о ее границах. Но Гейшлера словно прорвало, и спустя несколько минут совершенно покрасневший (в случае Готтлиба лишь слегка порозовевший, конечно) доктор Готтлиб уже знал все, начиная от прекрасной ночнушки этой девушки до просьбы взять автографы у всех пилотов Егерей и разрешение пройти на базу. Но это проскользнуло мимо, ведь больше всего Гейшлер хвастался тем, что девушка убедила его в собственной красоте и силе, особенно в том, что его татуировки не нужно прятать, и теперь он готов хоть по базе ходить полуголым!
Никогда в жизни доктор Готтлиб не мямлил. В этот раз он сделал нечто похожее, горя желанием немедленно убедить в ненужности подобного поступка. Его рассуждения о приличиях и личном пространстве человека, о этических нормах и вообще прошли мимо ушей Гейшлера, который, видимо, существовал совершенно точно не здесь. Решив, что в этот раз он бессилен, Готтлиб лишь мысленно попрощался с какой-то призрачной надеждой на нормальное общение и решил жить так, как было.
Гейшлер на провокации интересных споров не реагировал. Он не реагировал даже на то, что Готтлиб напрямую высказывал недовольство биологией, хотя раньше на стол был готов от гнева запрыгивать и спрыгивать обратно. Гейшлер вообще перестал бывать днями на работе, дорабатывая ночью, а так как они не особенно были нужны базе, то этого никто не замечал, кроме доктора Готтлиба. И тому стало как-то несколько скучновато в пустой лаборатории. Он скрывал это тщательнейшим образом, пока на одном из обедов Тендо не спросил его мимоходом, куда пропал его друг.
Готтлиб потратил пять минут на объяснение того, что Гейшлер ему не друг, а он, Готтлиб, свечку держать не станет, но Тендо давно прошел мимо к столику Беккета.
Когда прибыл контейнер с филейной частью кайдзю («Вау, это же самая большая мышца, вау, их целых три, вау, даже с костями», - вероятно, так бы и звучал по-идиотски восторженный голос Ньютона), Готтлиб ощутил прилив раздражения, ведь приподнять контейнер в лифт ему оказалось не по силам. Ему помог Геркулес Хансен, на что, как полагается вежливому человеку, Готтлиб сказал ему спасибо. Хансен тоже счел своим долгом поинтересоваться, где его болтливый друг.
На этот раз отрицание Готтлиба заняло две с половиной минуты.
Отвратительно было сознавать, что именно в этот день контейнер застрял в дверях коридора, ведущего в лабораторию. Одну из дверей заклинило, и Готтлибу не удавалось сладить с электроникой, такой же старой, как и вся станция. Совершенно случайно мимо с тренировки возвращались Беккет и Мако, которые, конечно, тут же помогли ему – как будто на базе объявили день вежливости – и Готтлиб, уже предчувствуя висевший в воздухе вопрос, отблагодарил их не искренне, как считал нужным.
Ну и конечно Райли Беккет спросл его, где же его друг-фанатик. Доктор Готтлиб решил, что отвечать больше не в силах и просто нехорошо побледнел от гнева. И все было бы, конечно, не так плохо, если бы Мако, девушка потрясающей души, не выразила свое сожаление по поводу их ссоры, ведь они так хорошо дружили!
Никогда в жизни доктор Готтлиб не пинал контейнеры с объектами для исследований, которые стоили огромных денег. При этом он, конечно, чуть не упал – не было такой сноровки, но гнев несколько поутих. Он закрыл двери лаборатории и пылающим взглядом уставился на свой коммуникатор. А в самом деле, спросил он себя иронично, где же его биологически пристукнутый «друг»?
Коммуникатор подал сигнал. Конечно, как и у любого другого военного объекта (не позволяйте себе думать, будто бы образ центра исследований, что создал Пентекост, не отменяло режима секретности), здесь существовал порядок смены личных вещей, в том числе и телефонов, которые теперь заменяли коммуникаторы, которые в любой момент прерывали любую связь для звонка с базы. Конечно, личные звонки тоже отслеживались. Коммуникатор лежал на его столе, хотя и в странном положении для него, но с утра Готтлиба, наверное, вызвали слишком резко, и он совершенно забыл о нем до самого обеда. На удивление сигнал повторился, так что доктор Готтлиб, недолго думая, поднял трубку:
- По-моему, у нас был уговор, - женский голос звучал чуточку капризно. Доктор Готтлиб тут же принялся листать свой старый бумажный ежедневник. Нет, вероятно, никаких на эту неделю, хотя обычно он договаривался о встречах с одним или двумя докторами различных наук здесь, в Гонконге, так что он попросту ответил:
- Нет.
- Ну как же так, я же специально тебе еще звонила второй раз! Ты, конечно, не подошел, но второго моего звонка это не отменяет! А как же поход, что ты мне обещал? – разорилась гневным тоном женщина на другом конце связного канала, и Готтлиб лишь чуть-чуть нахмурился, понимая, что это не похоже на обычную беседу с ученым.
- Боюсь, что ничего такого я не припомню.
- Ах ты козел, так тебе только одна ночь и была нужна! – завопила девушка в трубку. – Даже не думай, что я стану после этого с тобой разговаривать! Я вообще сделала это потому, что ты обещал взять меня на базу! Урод! – и она бросила трубку, не озаботившись даже вежливым ответом Готтлиба касательно того, что его с кем-то перепутали. Он недоуменно посмотрел на свой коммуникатор, после чего подумал, что его коммуникатор никак не мог иметь на заставке, хакнутой, разумеется, огромного подводного монстра.
Так получилось, что в первый раз он избавился от девушки Ньютона Гейшлера совершенно случайно. Несмотря на все попытки Гейшлера дозвониться до нее, девушка, как и обещала, с ним больше не разговаривала, так что он так и не узнал, почему она так неожиданно бросила его. И хотя еще неделю Гейшлер хандрил, печально играясь с шупальцем от мертвого мозга кайдзю, это было уже привычнее для доктора Готтлиба, который совершенно не считал себя виноватым. По крайней мере, он не лицезрел плохо поющего доктора Гейшлера в одном лишь фартуке в своей лаборатории.
Он считал, что больше подобное никогда не повторится, но второй раз не заставил себя ждать.
2. читать дальше Это случилось перед самым наступлением двух кайдзю четвертого уровня, но до того, как Гейшлер надел свой шлем для дрифта. Горе от ума, как говориться, но в то время на базе из-за присутствия всех пилотов градус крутости постепенно повышался, а собственную некрутость доктор Гейшлер воспринимал очень болезненно. Доктор Готтлиб, к своему стыду, вовремя не заметил того момента, с которого все началось сначала, но, лишь увидев в глазах доктора Гейшлера настоящий свет (в мультиках были бы сердечки), от которого его аж затрясло – это же так вульгарно! – он тут же принял все меры к профилактике появления новой девушки. Он ничего не имел против отношений, безусловно, если они не мешали работе. То есть, в понимании доктора Готтлиба, не существовали вообще.
Нельзя сказать, чтобы он предварительно не проверил девушку. На этот раз он снова воспользовался забытым коммуникатором, но так как ему не позволяла совесть читать сообщения, он просто зашел посмотреть его страницу в социальной сети. Информации на его странице уже хватило, чтобы доктор Готтлиб не сразу смог отнять ладонь от лица. Не лишенный таланта обращаться с техникой, Ньютон сфотошопил себя на фоне одного из «Егерей», не став скрывать в статусе, что он еще и пилот, правда, всего лишь четвертой серии. «Всего лишь четвертой, право слово»,- твердил про себя доктор Готтлиб, без труда предсказывая факты об этой девушке. Она, конечно, представительница творческой профессии и ищет вдохновения именно на этой базе, да и вообще желает познакомиться с остальными пилотами и больше любит образ героя, нежели какого-то человека. И, конечно, при этом она совершенно глупа. Но так как фокус со звонком вряд ли прошел бы во второй раз, доктору Готтлибу пришлось применить более радикальные меры.
А все потому, что он не смог и в это раз посреди ночи высказать Гейшлеру все, что его не устраивает. В первую очередь, конечно, то, что полуголый биолог совершенно не вдохновлял математика на подвиги, да и вообще стеснял, а его вопли вместо песен плохо действовали на весь организм Готтлиба в целом. Но проблема, вероятно, была проще – он скучал. В преддверии новых битв с кайдзю они все больше работали пусть с острыми спорами, но вместе, и часто у Готтлиба не болела даже голова, потому что если раньше он заставлял себя отвечать на все свои вопросы, то теперь половину, не особенно задумываясь, давал ему Гейшлер. Ведь, если подумать, иной склад ума не всегда бывал так бесполезен. По такой слаженной работе с повышенным КПД Готтлиб и скучал.
Только одно это помогло ему подойти к Ньютону и намекнуть, что ему нужно в город по своим делам. Гейшлер, будучи совершенно одурелым от счастья новой девушки, даже не заподозрил между этим никакой связи. Рейсовый вертолет доставил их, как обычно, вечером прямо в город, где Готтлиб счел разумным, выяснив место свидания, сперва исчезнуть из поля зрения Ньютона. Он побродил по магазинам, уставая от толпы и шума, несколько минут, после чего перебрался поближе к ресторану – он, конечно, видел все, и даже то, что девушка догадалась (а это была первая встреча в реальности после общения в интернете), что он не пилот, но об этом знает. Она была из таких, кому мозг заменяет сообразительность. Не стесняясь не замечающих его людей, он должным образом оценил обстановку в небольшой бинокль, после чего поправил теплый пиджак, глубоко вздохнул и совершенно спокойным шагом похромал в сторону того ресторанчика.
- Герман, - тут же то ли обрадовался, то ли возмутился его появлению Гейшлер. Однако ему в плюс были зачатки воспитанности, потому что он не стал перед дамой посылать своего знакомого. На это, конечно, доктор Готтлиб и рассчитывал. Он сделал себе мысленную пометку запретить упрямому биологу называть его по имени, после чего должным образом представился девушке. Он просто поклонился ей едва заметно, видя, что она не в курсе даже надлежащего представления. Она смотрела на него ровно так, как и остальные девушки едва ли не всего мира, но Готтлиб к этому привык сильнее всех.
- Я вынужден извиниться, но нужные мне магазины оказались закрыты, а я крайне плохо ориентируюсь в подобных местах, да и мои знания языка оставляют желать лучшего, - извинился он скорее перед девушкой, чем перед Гейшлером, потому что влюбленному глупцу было не до объяснений и логики. – Немецкий здесь не в почете.
- Подожди, но это же район переселенцев еще со времен первого запуска советского спутника, - обернулся к нему мгновенно Гейшлер, отвлекшись от девушки. – Я читал, что здесь около пятнадцати процентов немцев, которые категорически не приемлят иного языка. Кажется, они остались здесь после Второй Мировой. И я совершенно точно слышал немецкую речь в прошлые поездки, - мгновенно уловив перемену настроения Гейшлера, Готтлиб без труда перевел его на разговор о немецких магазинах, касающихся кайдзю, не упустив возможности высказать все, что об этом думает. Безусловно, Гейшлера понесло в защиту своих любимых монстров, а там разговор без труда вернулся на эволюционные теории относительно появления кайдзю и теориях о том, какой должен быть их мир и похож ли он на мир людей, если они каким-то образом напоминают динозавров. Конечно, разговор этот был совершенно не так прост, как в пересказе, за что Готтлиб, не признавая никогда вслух, Гейшлера ценил. Как заметил краем глаза доктор Готтлиб, девушка заскучала настолько, что в один момент просто вышла, а разгоряченный спором Гейшлер этого даже не заметил!
И хотя он не раз звонил ей после, стараясь извиниться, девушка прекрасно знала себе цену и встречаться с тем, кто умнее ее, не стала, да и к тому же он совершенно не был пилотом егеря, а у нее были свои на это планы.
На этот раз от гнева Ньютона не удалось уйти, однако это было прекрасным шансом унизить его словесно в ответ, как они всегда и делали. Разговор закончился тем, что Ньютон в пылу идеи тут же провел ДНК-тест, который и показал, что все кайдзю на самом деле клоны.
3. читать дальшеТретий раз запомнился доктору Готтлибу в основном потому, что это случилось незадолго после победы. Шаттердом не был демонтирован, несмотря на все прогнозы, а указом ООН был переделан в научно-исследовательский институт, который занимался всеми деталями истории с кайдзю, кроме того, аккуратно влиял на массовую культуру и тем самым приносил неплохой доход. «Егери» остались на вооружении ООН для исполнения спасательных миссий во время ЧС и восстановления объектов по всему миру. Несколько «егерей» новой серии, поменьше размерами, использовали упрощенную версию дрифта для работы над мостами и трудно доступными разрушениями над водой или в горах, а потому шаттердом оказался востребован, как, неожиданно, и Готтлиб с Гейшлером. Они по-прежнему работали в одной лаборатории, потому что приток ученых и учеников – от ученых до будущих пилотов – сильно притеснил старый победный состав. Жизнь как будто бы не изменилась, и когда все пришло в норму, Гейшлера снова понесло в Гонконг.
Но на этот раз Готтлиб, уже зная обычную схему знакомства, просто-напросто отключал сеть для Гейшлера так незаметно, как только мог, срывая разговоры и беседы, так что одно время девушка вроде бы словно исчезла (и даже ее статус кандидата наук не смутил Готтлиба), пока не появилась вновь. Неприятности с ее появлением неожиданно заставили Готтлиба настолько сильно заволноваться, что он просто не смог в течении нескольких дней придумать, как отстоять свое право на нормальную работу в лаборатории с единственным ученым, которого он мог перенести за его пользу и ум. Дело было вечером, во время ужина, когда удивительно хорошее общение с Ньютоном привело их к совместной идее передачи знаний с помощью дрифта.
К третьему разу, когда на горизонте Ньютона Гейшлера появилась очередная девушка, в мотивах Готтлиба кое-что изменилось. Он не раз разговаривал с Беккетом относительно последствий дрифта до того, как сам отважился на это. Вероятно, разговор с Беккетом и вовсе сподвиг его на подобное. На самом деле Готтлибу было поручено лишь расспросить Райли о том, что случилось с Мако во время сбоя, какие показания компьютеров он заметил, что пытался использовать – словом, обычная формальность, когда Беккет бросил фразу о доверии. То ли Готтлиб задавал вопросы слишком сухо, то ли так, как может ученый, никогда на себе не испытывающий, однако Райли неожиданно вышел из себя и сообщил ему на повышенных тонах, что дрифт – не просто связь для боя, но нечто гораздо сильнее и важнее для всей жизни вообще.
Если в момент рядом с детенышем кайдзю это было не так важно, как потребность сохранить полученную информацию, то после слова Беккета не раз вспоминались Готтлибу. Он в самом деле пошел на это потому, что полностью доверял Гейшлеру как человеку безолаберному, но гораздо более сообразительному, нежели он сам. Гейшлер об этом не узнал, но для Готтлиба одного этого признания хватило, чтобы выйти из душевного равновесия еще на неделю, которую он был с Гейшлером особенно груб. Хотя они, конечно, были друзьями, пусть это не требовало слов.
Для него дрифт был похож на странное ощущение вечной защиты. Ему вдруг показалось – вне того, что он видел в сознании кайдзю – что он никогда больше не будет один. Это ощущение настолько гармонировало с ощущением присутствия Гейшлера в лаборатории, что не было причин сомневаться в том, почему у него возникло именно ощущение. И обрыв связи заставил его понять, что то ощущение было настолько призрачным, насколько это возможно. Он видел смутно лишь некоторые воспоминания из жизни Гейшлера, но они почти не отличались от воспоминаний обычного человека, тогда как кто мог знать, что видел Гейшлер в сознании Готтлиба?
Защита Гейшлера от посягательств новых девушек заключалась еще и в защите тех нескольких воспоминаний Готтлиба, что он хранил в своей памяти. Тогда все его поступки, конечно, были объяснены.
Словом, это был ужин, они наконец-то выползли из-за компьютеров и напоминали бледные тени по сравнению с новичками на должности пилотов (которых тренировали в зависимости от способностей Райли и Мако, оставшийся как координатор Тендо и те, кто обучали пилотов прошлых серий). Конечно, маршалл Хэнсен обещал и им новое пополнение в лице лаборантов, однако они все не пребывали.
Надо же было такому случиться, что именно в этот момент в столовую вошли человек пять, среди которых единственной девушкой была крашенная в ярко-рыжий цвет невысокая девушка с россыпью веснушек на лице. Рыжие к тому времени стали большой редкостью, поэтому на нее обернулось ползала. Однако она не была красавицей, носила большие очки и вообще напоминала девушку с присутствием ума. Еще хуже было то, что она была именно той, что пытался отогнать Готтлиб обрывами связи. А он даже не успел подставить подножку мгновенно вскочившему на ноги и замахавшему ей Гейшлеру. Разочарование следовало за разочарованием, потому что девушка оказалась не только образованной, но и сведущей во всех последних научных исследованиях в области «десятилетий кайдзю», в том числе и о работе Готтлиба, о чем тут же ему сообщила. Проклятое воспитание требовало быть вежливым, душевное равновесие – немедленно утопить ее с вертолетной площадки. Но воспитание победило, и Готтлиб, не смягчившись ни на секунду, поблагодарил ее. Она представилась – Готтлиб принципиально не стал запоминать имени – и весь ужин вела вполне себе светскую беседу. Она не совершила ни одной стратегической ошибки: она вовлекала в беседу и Готтлиба, мрачневшего с каждой секундой, и на те замечания, что понять не могла, спокойно просила объяснения. Она была совершенно идеальной девушкой.
И, конечно, она была назначена лаборантом именно в их лабораторию, пусть и одна на двоих. Разочарованию Готтлиба не было предела. Он старался вести себя, как ни в чем не бывало, когда в лаборатории совешенно неожиданно девушка случайно заметила, что татуировки Гейшлера продолжаются и на спину. Оглушительный визг дезориентировал Готтлиба мгновенно – он, казалось, даже слух потерял. Девичий восторг и ответный восторг Гейшлера добавил свои пять копеек, и Готтлиб просто вышел из лаборатории. Он был слишком задет тем, как легко Гейшлер велся на подобное пустое восхищение.
Он считал, что татуировки – это настоящий идиотизм, о чем постоянно сообщал Гейшлеру. Это, однако, не запрещало ему их разглядывать, потому что разглядывать было что. Заставив себя прекратить думать об этом, он вышел вскоре на вертолетную площадку, где лил тот же дождь, что встретил их в ночь Победы. Куртку он забыл, а возвращаться в лабораторию не хотелось совершенно.
Он наблюдал за посадкой вертолета, считая, что за контейнерами с тренировочным оружием и деталями его не видно. Тендо, флегматично накинув на себя старомодный плащ, встречал с самолета партию чего-то очередного необходимого – благодарные спонсоры забрасывали их деньгами, но это все было ненадолго. Он принял контейнеры, расписался и махнул двум работникам базы разгружать их. Совершенно спокойно прохаживаясь вдоль контейнеров, он флегматично заметил, не отрываясь от наклеек на ящиках:
- Это у меня появился новый поклонник или вы все-таки взорвали лабораторию?
- Прогуляться захотелось, - он, конечно, выглядел нелепо, промокнув насквозь, но зато дождь помогал ему бранить самого себя и вспоминать те дни, когда все было просто. А пока в его жизни существовали вопросы, в основном касающиеся Гейшлера, то все было сложно и даже очень.
- Мне казалось, доктора простуду давно изучили, - не менее непритязательно заметил Тендо, под плащом отмечая те контейнеры, что спешно должны были свозить в ангары, в сенсорном контроллере. – Ничего не бесит сильнее, чем простое присутствие, - и, бросив эту туманную фразу, он медленно направился обратно к ангару, где и принялся следить за аккуратным обращениям с новоприбывшими ящиками.
Если вдруг на секунду представить, что Тендо знал о дрифте – а он, конечно, всегда знал лучше и больше всех, потому и оставался базе необходим – то его совет был похож на самое логичное, что Готтлиб вообще слышал за последнее время.
Постояв еще минуту в коридоре, где автоматически во время дождя включалась вентиляция теплым воздухом, позволяя обсохнуть довольно быстро, доктор Готтлиб вспоминал, что он человек взрослый, не обделенный воспитанием и некоторыми нормами, которые нельзя было поколебать даже отсутствием опыта в общении. Так что он, обсохнув хотя бы немного, двинулся в сторону лаборатории. Он представлял себе много ярких картин, но совершенно не ожидал увидеть их по разным концам лаборатории в процессе работы, которая не подвергалась сомнению в отсутствии перерыва. Похоже, что после сцены восторга они вернулись к обычной работе.
- Все в порядке, Герман? – тут же подпрыгнул к нему адекватный в волнении и способности его выражать Гейшлер, едва увидев его мрачное выражение лица. Тот, не особенно задумываясь, ответил первое, что пришло ему в голову:
- Не смей называть меня Германом, Гейшлер! – так же ядовито, как произносил много недель до того. Неожиданно биолог расцвел довольной улыбкой, как будто у всех остальных он бы проверял пульс, а у Готтлиба – способность на него орать. От этой улыбки все напряжение как-то разом прошло. – Я помогал Тендо, - объяснил он, хотя объяснение было и нелепым, оно сработалою Назойливо Гейшлер пихнул его в сторону собственной комнаты, почти приказывая ему переодеться. И хотя Готтлиб ворчал так, как только мог, он, конечно, покорился, как и много раз до того. Несмотря на присутствие девушки, да еще и той, с которой Готтлиб ничего не мог поделать, Гейшлер быстро вернулся в адекватное состояние.
Когда Готтлиб, переодетый уже в сухую одежду, да еще и стараниями Гейшлера, откуда-то притащившего горячий чай (несмотря на коменданский час в столовой), продолжал работать, вернее, изображал работу, ибо волнение Гейшлера стало причиной для новых мыслей, лаборантка неожиданно решила подать голос:
- Доктор Готтлиб!
От неожиданности математик вылил на себя чай, по счастью, едва теплый. Они оба бросились к нему, видимо, думая, что он еще горячий, а от страха, что он опять мыслил вслух, Готтлиб больше размышлял о том, как быстрее и бесследно убрать эту лаборантку как можно скорее. Она не смотрела на него с отвращением, как другие девушки, скорее даже с восхищением, но ее присутствие здорово мешало.
Пришлось Готтлибу переодеваться второй раз. Его обычные старомодные штаны и так были отправлены в стирку в назначенный день, и две пары эти были последними. Все, что у него оставалось, не считалось приличным для работы, но либо так, либо в одних трусах. Так лучше в джинсах, решил доктор Готтлиб и снова покраснел. Они, конечно, были фасона больше удобного, чем то, во что себя запихивал Гейшлер (перестал после того, как Беккет поинтересовался, как его узкие штаны после всех приключений не порвались), и, безусловно, прилично-свободные, но Готтлиб чувствовал себя все равно не в своей тарелке.
Раньше бы Гейшлер поиздевался над ним, подшутил или подколол. Об этом думал Готтлиб, выходя из своей комнаты обратно в лабораторию. Каково же было его удивление, когда знакомый голос произнес:
- Герман, разве ты следишь за модой? Точно такие же у Тендо видел! – и Готтлиб бросил на него вместо разозленного взгляда растерянный. Улыбающаяся морда биолога была совершенно такой, как и прежде, так что от больших щек даже очки приподнялись, как широко он улыбался. – Году так в девяносто первом, - добавил Гейшлер, и лаборантка тихо хихикнула.
- Зато я могу не оглядываться каждую минуту, чтобы проверить, не треснули ли по швам штаны, Гейшлер, - не так прилично, как надо было, ответил ему Готтлиб. Улыбка Ньютона стала еще шире, и он как будто бы приготовился к новому спору, когда лаборантка решила все же повторить свой вопрос:
- Правду говорят, доктор Готтлиб, что вы предложили совместный дрифт с кайдзю? – спросила она так, словно работала телерепортером на главном канале страны. – Доктор Гейшлер отказывается отвечать без вас, - Ньютон посмотрел на нее, как на главную предательницу в своей жизни.
- Мой ответ спасет кому-то жизнь? – уточнил – ведь вопросом на вопрос невежливо – спросил он у девушки, но та ничуть не испугалась его холодного тона и такого же холодного взгляда.
- У меня подруга занимается вопросами психологических проблем общения людей, которые испытали дрифт, не будучи при этом родственниками, - тут же радостно пояснила она. – Я просто решила, что это неплохой момент для того, чтобы спросить у них.
- Единственная моя психологическая проблема в данный момент мешает мне закончить мое уравнение своими вопросами, - только и смог, что ответить Готтлиб, чувствуя себя так, как будто его загнали в угол. Подперев щеку рукой, Гейшлер смотрел на него неотрывно, верно тоже ждал этого ответа. Жизнь Готтлиба к такому не готовила, а обстановка накалялась. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы коммуникатор Гейшлера не завопил сообщением из ангара, откуда ему нужно было что-то забрать, как это обычно и происходило. Гейшлер, не подумав извиниться за свой уход, поскакал себе в ангар – он этой вещи как будто бы долго ждал.
Долгожданная тишина и минувшая опасность позволили Готтлибу расслабиться. Он с удовольствием погрузился в проверку своего уравнения, что было частью сложной системы, пока навязчивый женский голос не прервал его снова:
- Ведь вы были в дрифте, правда? – он поднял голову, неожиданно обнаружив девушку совсем рядом с собой. Он немножко отодвинулся, почувствовав себя неуютно. – Ведь вы гораздо предусмотрительнее доктора Гейшлера, так почему же вы на это решились? – спросила она каким-то особенным голосом. Доктор Готтлиб не мог понять, в чем тут подвох. Он отодвинулся еще, но девушку было не отлепить.
- Это не вашего ума дела, - попробовал умерить ее любопытство. Она смотрела на него как-то странно, после чего откровенно нарушила пространство. От нее пахло чем-то неестественным вроде цветов или фруктов, и обычно острый ум доктора Готтлиба отказывался понимать, что именно она от него хочет. Где же, в конце концов, Гейшлер вечно их находит?
- А значит, гораздо смелее, - продолжила девушка так, как будто даже не слышала его отрицаний. – И к тому же ваш талант позвоняет вам быть признанным гением, в отличие от доктора Гейшлера, - она говорила и говорила, в это время почему-то оказываясь перед носом Готтлиба. Тот, услышав знакомое имя, изобразил попытку мыслительного процесса.
- Ваш статус в ученом мире не позволяет вам даже рта раскрывать в сторону доктора Гейшлера, - произнес он, очнувшись от панического страха перед девушкой, чьих намерений он понять не мог. В этот момент случилось одновременно несколько вещей. Во-первых, девушка совершенно раскованно села на колени лицом к Готтлибу, которого спасала от откровенной паники лишь многолетняя сдержанность, во-вторых, от ужаса и отвращения перед подобным поведением Готтлиба приковало к креслу, поэтому он не сделал ни единой попытки ее отпихнуть, и в-третьих ровно в этот момент вернулся Гейшлер, застав их в таком положении.
- С одной стороны, я, конечно, рад за твою личную жизнь, но с другой в таких случаях на дверь вешают галстук, - неожиданно с большой обидой произнес Гейшлер и, по звукам, вышел обратно в коридор. Одна лишь мысль о том, что он мог подумать, добавила Готтлибу сил не только грубо, но еще и с извинениями стащить девушку с себя и подняться на ноги. Тогда проявился гнев, однако он не стал ничего говорить озлобленной отказом девушки. Он направился прямо в коридор, чтобы доказать биологу, что он выше подобного. Он уже был готов приложить карточку к двери, чтобы выйти, когда сзади неуемная девушка посчитала своим долгом прокомментировать и это:
- В действительности главной психологической проблемой после дрифта является доказанная болезненная привязанность к тому, кто в этом дрифте стал вторым, - и голос ее был не то торжествующим, не то злым.
- Я сообщу о неэтичности ваших опытов в Международный Совет по Научной Этике, - произнес он медленно, не поворачиваясь к ней лицом. Слова задели его в основном потому, что все чаще проскальзывали в его мыслях. – Чтобы вас не было тут через пять минут, - и с этим он вышел.
Он нашел Гейшлера в одном из коридоров, где раньше находился пункт управления боем. Сейчас это крыло было закрыто, а хронометр давно сфотографирован во все журналы и исторические издания. Тот спокойно сидел на стальной скамье и игрался в своем коммуникаторе в игру, которую сам же и написал.
- Ну как тебе не стыдно, Герман! – протянул он, собираясь, очевидно, подколоть его, когда Готтлиб положил ему руку на плечо. Гейшлер был бы где-нибудь в другом месте еще до победы, если бы не умел правильно понять Готтлиба без лишних слов. Начиная с «без имен!» и заканчивая тем, ради чего он пришел. – Да я вообще-то рад. Они же цветы требуют, внимания, а у меня работы много, - но когда Герман сжал его плечо еще сильнее, словно отрицая правильность его догадки – хотя он просто не стал высказывать его вслух, Гейшлер наконец посмотрел на него в ответ. – Да я все равно ничего такого не подумал. У тебя было такое лицо, как будто ты пытаешься определить, стенокардия у тебя или уже инфаркт, - и хотя это было грубо, Готтлиб не стал искать остроумного ответа.
По крайней мере, и на этот раз девушка, даже с кандидатской, между ними встать не смогла.
4. читать дальшеК четвертому разу, должен был признать Герман, он и сам заскучал. Они настолько были захвачены уже однообразной работой, что не заметили года, что прошел со дня Победы. Они были и на свадьбе Райли и Мако, где Гейшлер даже воздержался от выпивки и избавил Готтлиба от стыда за него, и ровно там же, когда их в очередной раз назвали друзьями – а состав Победы и прочие уже в этом не сомневались – не стали отрицать. В конце концов, даже споры как-то незаметно улеглись и перешли в обычный разговор с ехидными нотками, но не более того. Гейшлер давно знал все, что Готтлиб думает о его татуировках, а математик, в свою очередь, уже знал, что считает ужасным в его жизни Ньютон. И это напоминало нормальную жизнь.
По правде говоря, их база уже не была столь популярной. За этот год люди прекратили сменять друг друга за исключением периодических инспекций и инвесторов, с каждым месяцем которых становилось все меньше. Они продолжали работать над созданием небольших «Егерей», писали программы для более легкого дрифта, не угрожающего жизни и просто жили так, как привыкли. Все, казалось бы, вернулось на свои места, и даже доктор Готтлиб потихоньку начал забывать о том, как его волновал факт дрифта с Гейшлером.
Все изменилось, когда очередная женщина появилась на базе. В этот раз доктор Готтлиб должен был признать, что эта женщина была Женщиной с большой буквы, уже не девушкой, с характером, подобным Пентекосту и внешностью, которая заставила волноваться даже Мако. Она была послана военным управлением США, но зачем, не смог выяснить даже вездесущий Тендо, лишь затянувший покрепче бабочку перед встречей с ней.
И уж чего доктор Готтлиб не ожидал, так это ее появления в их лаборатории с тщательной проверкой их работы, которая неожиданно была признана растратной – Готтлиб рассчитывал алгоритмы проверки проекции движения, необходимые для строительства, перенося функции мозжечка на матрицы компьютера, а Гейшлер готовил материалы для первого Съезда биологов после Победы.
Она заявила, что их лаборатория будет ликвидирована как не приносящая пользу, а разработки изъяты. Даже маршалл Хансен не смог ничего противопоставить ей. Но хуже всего было то, что и Гейшлер, да и сам Готтлиб смотрели на нее с некоторой долей восхищения, причем Гейшлер, вероятно, больше с восторгом и совершено влюбленными глазами, которые Готтлиб где-то видел.
И им пришлось собирать вещи. По слухам, эта база становилась базой подготовки неофициальных военных программ, связанных с дрифтом, ведь, как известно, Америка первее всех прыгала к разработкам, имеющим стратегическое значение. Ведь, избавившись от одного врага, страны вновь обратили бы оружие друг против друга, особенно в условиях такой разрухи.
Если бы не Тендо, они бы так и уехали домой. Ему же принадлежало наблюдение (сделанное, вероятно, в целях выяснения того факта, что на него эта леди никак не среагировало), подтверждавшее невероятный момент. Над этим моментом в биографии Ньютона Гейшлера после потешались все, ибо никто не смог поверить сразу. Но так уж случилось, что эта Женщина не смогла пройти мимо биолога. Именно Тендо отправил ничего не понимающего биолога к Ней с каким-то вопросом, не предупреждая его ни о чем. И это спасло исследовательскую, а позже и тренировочную часть базы от полного развала.
Хотя когда Готтлиб, сидевший, как и многие прочие, как на иголках в пустеющей лаборатории, ведь они собирали вещи, как и было приказано, увидел возвращавшегося в лабораторию Гейшлера, он вспомнил, как выглядел тот после дрифта с кайдзю. И по этому сравнению следовало, что эта Женщина была явно хуже кайдзю. Он отказывался рассказывать, что там было, а при попытке спросить вообще впадал в дикий ужас. Но на вид с ним все было в порядке, и Готтлиб решил отстать с вопросами. Однако вскоре появилось новое условие: или они доказывают свою пользу, или отдел отрабатывает за счет Ньютона Гейшлера.
Когда Тендо – скрывая усмешку – сообщил и об этом, а маршалл Хансен вообще не смог прийти на это маленькое секретное совещание, потому что рвал последние волосы от того, что его поставила на место какая-то женщина, Ньютон Гейшлер взвыл так, что сидящим рядом пришлось закрыть уши.
И это был единственный раз, когда избавление Ньютона от Женщины было спасением. И это избавление предстояло сделать каким-нибудь слишком важным открытием, чтобы военные закрыли эту базу. Но что делать, если у них в распоряжении только одно устройство для дрифт-связи и больше никакой идеи?
Для того, чтобы найти эти самые идеи, им пришлось снова разделить дрифт на двоих. Идея была проста – попробовать скопировать через дрифт коллективный разум для командного нападения истребителей (в последствии так родилось новое направление в аэрошоу). Проверка требовала возможности разделения обязанностей, но она не удалась.
В основном потому, что для доктора Готтлиба, полностью поглощенного тем же ощущением, что и в первый раз, страшно похожим на защищающее присутствие другого человека, стало открытием то, что он увидел самого себя в воспоминаниях Гейшлера. Из-за этого он едва не остался в воспоминаниях. Прежде, чем он успел понять, что в этом воспоминании не так, Гейшлер оборвал связь. Они перенесли ее гораздо лучше многих пилотов – непрерывно весь сеанс за ними следили сканирующие устройства. Никаких изменений в сердечной мышце кроме прогнозируемых, отличная реакция нервной системы – все. Но с тех пор Гейшлер избегал его, как только мог. И это оказалось так же отвратительно, как если бы между ними стояла женщина.
Даже после походов к этой Женщине, о которых Гейшлер никогда так и не рассказал, как бы плохо ни было Гейшлеру, он больше не приходил к Готтлибу, а отлеживался, может быть, у Мако или еще где-нибудь. Даже после представления всех преимуществ использования коллективного разума перед Женщиной, которая оказалась впечатлена их работой и оставила их еще на год, Гейшлер снова стал его избегать. Это было глупо, учитывая, что Герман из них обоих был тем, кто бы скорее отрицал то, что их совместимость была высокого уровня. На представлении они, конечно, об этом умолчали.
Но это не прошло мимо Женщины. Она, безусловно, была из тех, кого называют роковыми, но она вряд ли была когда-нибудь так счастлива, как бывает женщина. По крайней мере, пусть доктор Готтлиб и считался человеком, далеким от мира отношений, он неожиданно стал подобное замечать. Она ярко красила губы и подводила глаза, но в остальном роковая красота была дарована природой, а вместе с ней и еще худший характер, чем у Германа, потому что сильные женщины всегда одиноки.
- Почему я не увидела результатов пробного дрифта? – спросила она, стоило доктору Готтлибу предстать перед ней. Он тяжело опирался на трость, потому что путь дался ему нелегко, да и от проблем с этим биологом усталость не проходила. Он, казалось, совершенно выдохся и меньше всего желал объяснять все, что происходило в его жизни, совершенно постороннему человеку.
- Он был не особенно удачным, - не стал уходить от ответа Готтлиб.
- Как вы узнали, что совместимы? – задала она второй вопрос так же холодно, как и первый.
- Случайно в ночь Победы. Только так мы узнали, как уничтожить проход между мирами, - по крайней мере, ее холодный тон возвращал Готтлибу обычное спокойствие. Ровно до того момента, пока она не высказала задумчиво:
- Ваша совместимость гораздо более взаимна, чем вы того ожидаете, доктор Готтлиб, - и на следующий же день покинула базу, оставив ее на обычное существование спонсоров. Все вздохнули с облегчением.
Кроме доктора Готтлиба, не знавшего, как ему расшифровать ее слова, и доктора Гейшлера, который больше всего на свете хотел не оказываться в подобной ситуации. Однако база не продержалась долго, и вскоре развалилась сама собой – каждый из работающих находил себе работу выгоднее. До самого развала Готтлибу не удалось и близко подобраться к Гейшлеру, чтобы поговорить. Как будто они снова проживали первые месяцы работы, только на этот раз поменялись местами.
5. читать дальшеПятый раз случился несколько лет спустя. Это было самое быстрое десятилетие во всей истории человечества по признанию всех историков, потому что мир наконец-то пытался работать сообща, восстанавливая и изменяя некоторые положения и устройства привычной жизни для международного единства. Это затрагивало ученых, которым предоставлялись новые горизонты для работы, это затрагивало врачей, уезжающих в отсталые страны, которые теперь были на поруках у стран с передовой экономикой, это затрагивало почти всех. Победу помнили и праздновали, но кайдзю давно забывались, как страшный сон.
Но для доктора Готтлиба время словно бы остановилось. Он довольно быстро нашел работу в Берлине, после чего долго не решался принять предложение преподавать – он ненавидел объяснять тем, кто не может понять потому, что ему не хватает мозгов, а в университетах гении встречались редко. И тем не менее, когда в одну ночь Герману приснился сон о том, что он снова в Гонконге под дождем несется вместе с Гейшлером в сторону вертолета, чтобы успеть сообщить о том, что они узнали, он понял, что как и остальных, время кайдзю его изменило. Тогда он был нужен, ему было, с кем пообщаться, а теперь была пустая квартира и такая же пустая лаборатория. Раньше он разделял одиночество как единственный приемлемый способ существования, но теперь, несколько лет спустя, Герману одиночество больше не казалось таким манящим. Его личная жизнь как не существовала, так и продолжала отсутствовать, и чем дальше уходило время, тем больше ему казалось, что проблема его личной жизни в том, что в ней уже побывал тот, кого отпустить не хотелось.
Когда-то Райли Беккет сказал о том, что пускать в свою голову, а, значит, и в жизнь можно только одного. Он смог пустить двоих, но он и остался после Победы героем, которого помнили. А доктор Готтлиб героем не был. Честно говоря, он уже не кривил душой, что пустил Гейшлера в свою жизнь случайно. Он анализировал себя так долго, что не подлежало сомнению заключение: он был готов это сделать тогда, когда Гейшлер нашел к нему подход, тернистый и единственно существующий.
И несмотря на все заверения о том, насколько тесно связывает дрифт людей, он не слышал о Гейшлере почти год. В последний раз они виделись на конференции, но тогда Гейшлер не стал объяснять свое внезапное отстранение. В тот раз Готтлиб и узнал, что Гейшлер спешно нашел себе девушку и уже объявлял всем о помолвке. И хотя Герман не претендовал на то, чтобы хорошо его знать, дрифт подарил ему эту возможность. И Гейшлер врал в своей попытке казаться очень счастливым. Гейшлер вообще плохо врал.
Герман умел уходить в работу. Люди приходили и уходили, а работа оставалась. В основном поэтому он, вероятно, и согласился на работу в университете. Он пришел перед самым началом занятий и успел посетить собрание преподавателей, после которого год анабиоза для него был забыт мгновенно. И хотя Гейшлер сменил очки на линзы, закрыл татуировки рубашкой, выглаженной до идеального состояния и тем более избавился от своей привычки говорить быстро и восторженно, его все равно можно было узнать.
При взгляде на него Готтлибу показалось, что он скучает по временам кайдзю. Он смотрел на Гейшлера неотрывно все совещание, благо преподавателей было слишком много, чтобы на это кто-нибудь обратил внимание. И лишь под конец Ньютон очнулся от задумчивости и заметил его взгляд. Обычно люди изображают удивление или изумление, но его взгляд был скорее испуганным. Честно говоря, таким совпадением был испуган и сам Герман. О том, что они оба были рождены в округе Берлина, они позабыли.
Из-за потребности вежливо пообщаться в память о том, что было, Готтлиб зашел к нему в аудиторию в один из учебных дней после занятий. Он думал, что Гейшлер помчится к семье, которая у него наверняка была, однако вместо этого застал Ньютона за работой в самом разгаре. Отрывая его от работы, Готтлиб даже не рассчитывал на разговор глубокий. Он не знал, зачем шел.
- Здравствуй, Герман, - произнес Гейшлер. И его взгляд, и его тон словно бы соответствовали его возрасту и статусу, как Готтлибу всегда и хотелось, но оно было неестественным. Из них двоих он уже всему соответствовал, и Гейшлер смог остаться возле него в основном потому, что все делал не так.
- Здравствуй, Ньютон, - произнес в ответ он, не став акцентировать свое внимание на том, что Гейшлер назвал его по имени. На этот, пятый раз женщина была виновата не больше Германа в том, что они почти год игнорировали друг друга. Хотя, конечно, если Герман уже осознавал свои ошибки, то женщину убрать было трудно. К тому же, вероятно, дети, которых нельзя обойти. – Рано или поздно все мы здесь заканчиваем, - нужно было чем-то заполнить тишину. После дрифта не нужно разговаривать. Оно не приходит чужими мыслями, но ощущается лучше и яснее. То, что он чувствовал со стороны Гейшлера и то, что этому чувству отвечало в нем самом, требовало контроля. Оно мешало дышать в первую очередь.
С первого дрифта Ньютон подарил ему ощущение отсутствия одиночества. Только ощущение самого Ньютона в его голове – а, значит, и вокруг – спасало его весь год, что он об этом не думал. Подсознательное, как порадовался бы Фрейд, после дрифта менялось кардинально. Во второй дрифт он не смог перенести сперва само ощущение, а потом его отсутствие. У него словно бы оторвали часть того, чего всегда не хватало. Он знал, что Беккет потерял брата, находясь с ним в этой связи. Вероятно, он чувствовал боль раз в пять сильнее той, что перенес Готтлиб. Совместимость знала лучше людей, а люди имели глупую способность сопротивляться, чтобы потом оказываться так, в неловкости, друг перед другом, не зная, чем оправдать потерянное время.
- Но не все, как я смотрю, оказываются окольцованными, - где-то внутри этого незнакомого человека был тот Ньютон, который навсегда теперь останется в его разуме забытыми, но чужими воспоминаниями. И ему невыносимо захотелось добиться до них, несмотря ни на что.
- Это не для меня, я женат на своей работе, - впервые он произнес это вслух. – И тем более я никогда не смог бы перенести детей.
- Они, конечно, не знают правил хорошего тона, - наконец-то улыбнулся Гейшлер. И перемена в нем была так стремительна, что Готтлиб даже не успевал замечать, в чем она заключалась. – Сдается мне, в полнолуние ты меня укусил, потому что и у меня их тоже нет, - без дрифта за плечами доктор Готтлиб так никогда и не узнал бы, что такое намеки, однако сейчас он показался ему прозрачнее, как никогда.
Ньютон поднялся на ноги и закатал рукава. Рисунок несколько побледнел, но был знаком до последней черты. Он расслабил галстук, как всегда носил его тогда. И все это на глазах у Готтлиба, который и без того слишком долго отслужил на благо Гейшлера. Ему показалось, что после второго дрифта Гейшлер узнал обо всех его попытках отвадить от биолога женщин. Ему вспомнились слова о взаимной совместимости. Он вспоминал обо всем, начиная с «Ты пойдешь в дрифт ради меня… Со мной?» и заканчивая этим нужным ответом. Чем ближе подходил Гейшлер, тем больше сомнений было в мыслях Готтлиба.
И тем неуловимее менялся Гейшлер. Он снова улыбался так, что его хотелось одновременно и ударить, и поблагодарить. И эта улыбка обманула Готтлиба первый раз – он хоть и улыбнулся в ответ, но улыбку скрыл.
С Гейшлера станется за все, что было, потребовать начать первому. Дрифт был подобен признанию, так что эту стадию они уже прошли. Во второй дрифт Гейшлер и узнал об этом ощущении защиты, вероятно, и среагировал так, как и должен был нормальный человек – испугом, попытке вернуться в нормальную жизнь.
- Она даже не знает, чем знаменит кот Шредингера! – шепотом произнес Гейшлер. И Готтлиб сделал лучшее, что только умел – возвел глаза к потолку, высказывая все свое презрение. Это вызвало смех Ньютона – искренний, такой же легкий, как и раньше, когда кайдзю казались ему игрой и единственный, который Готтлиб был готов вообще терпеть.
Тот день Готтлиб запомнил лучше целого года. Он помнил, что вопреки его внутренним ощущениям, на улице шел дождь. И помнил, что был совершенно спокоен, когда Ньютон заставил его к себе склониться. Помнил, что никакого неловкого поцелуя не было. Ньютон прислонился лбом к его лбу, не задавая вопросов и не требуя ответов.
И эта женщину Герман смог пережить. Он никогда не встречался с ней лично потому, что Ньютон попросил его об этом. Он сказал со смехом, что женщина до конца жизни тогда будет думать, что она умственно отсталая, и Герман позволил ему самому с ней разобраться. Он избавился от нее еще тогда, когда впервые принялся бороться за Гейшлера, и Гейшлер это заметил. Он пережил с ним два дрифта и знал больше, чем любая другая женщина сможет узнать. И, конечно, он так же легко находил причину для скандала, так что на спокойную жизнь Гейшлеру рассчитывать не приходилось. Это даже прошло так быстро, как будто планировалось очень долго.
Или Герман слишком привык делить с ним пространство. Теперь, правда, приходилось объединять, но он и к этому был уже готов, ведь если он пустил Ньютона к себе один раз, он уже пускал его навсегда и до конца, и даже если периодически Ньютон притаскивал животных, которых Герман ненавидел, они все равно приживались. Он никогда больше не спрашивал о том, почему Герман молча и по-детски устранял всех девушек, хотя у доктора Готтлиба был готов научно обоснованный ответ для каждой из ситуации. Потому что Гейшлер знал, что от Готтлиба невозможно добиться истинного ответа.
И знал его по случаю двух дрифтов, которые дают не только воспоминания, но и манеру мысли человека, из-за чего они действительно могли не произносить слова вслух. И все равно произносили, потому что споры со временем не стали менее интересны, а темы находились все быстрее и быстрее.
И ровно тогда, когда Готтлиб уже думал, что Ньютон забыл обо всех его жалких попытках избавиться от девушек-конкуренток, последовал ответ Ньютона Гейшлера за все те пять, что учудил Герман.
+1. читать дальшеЭто случилось во время одного особенно важного совещания. В университете они не афишировали, но и не скрывали того, что общаются достаточно близко, потому что у Германа Готтлиба был замечательный талант объяснять приватность личной жизни, а так же прочил правил этикета общения так, что слушателю больше никогда не хотелось появляться ему на глаза. И хотя большую часть времени отнимала работа и студенты, из-за которых они не виделись почти до шести частов вечера, а то и позднее, этого потерянного времени совершенно не чувствовалось. Они не были подростками, чтобы ежесекундно проверять друг друга, не веря счастью своему, да и нельзя было так о них сказать. Это было совсем не то, про что пишут книги, потому что для Готтлиба гораздо приоритетнее было просто удобство. И если за удобство приходилось платить тем, что от него периодически требовал Гейшлер, он был на это согласен. Особенно если Ньютон снова начал носить очки, не скрывать татуировки, говорить, как подросток и этим зарабатывать бешеную любовь студентов. Самого Готтлиба поначалу ненавидели, но так или иначе все, кто оказывался рядом с Гейшлером, понимали принцип устройства математика и любили так же сильно, хотя он от них только отпихивался и всячески избегал. Он не вел никакого кружка, но кружок собирался сам, посланный от Гейшлера с инструкциями о том, как развести Готтлиба на интересные рассказы, и студенты пользовались этим довольно долго, пока до Германа не дошло, кто в этом виноват. Он даже не стал прерывать его рассказы о динозаврах на одном из таких кружков, просто заглянул в аудиторию. Для студентов это было удивительно, но для них вполне нормально переглянуться лишь несколько минут так, как будто они в этот момент говорили с сохранением всей мимики – от гнева Готтлиба (шутливого, конечно, ведь за гневом было удобно прятать то, что он никогда не сможет назвать) до упрямого вызова от Гейшлера (вместе с тем чувством, что для Готтлиба нельзя было назвать). Студентов это приводило, безусловно, в восторг.
Уже несколько недель на кафедре точных наук работала еще один профессор математики, но совсем молодая и такая же восторженная работами Готтлиба, как и все, кто периодически возникал в его аудитории черт знает откуда – работы он не рекламировал, как большинство ученых. Она поначалу боялась даже заговорить с ним, но Готтлиб из-за своей природной вежливости сам ей представился, после чего ему даже показалось, что девушка совсем не глупа. Он имел огромную ошибку сообщить ей об этом – подобного он никогда не скрывал, кроме, может быть Ньютона, но исключительно из-за их манеры общения – после чего от нее не стало житья. Он не говорил об этом Ньютону, потому что его шутки становились болезненными вроде пойти и пожать ей руку, сказав ей, что она отчаянна и уникальна, но и на кафедре не мог оставаться работать, потому что она всегда была рядом со своей навязчивой заботой и все теми же отвратительными духами. Она наряжалась так, что мимо нее нельзя было посмотреть, и хотя нагло не лезла, это все равно Готтлиба утомляло. Даже в разговорах появилось это томное восхищение. В один вечер Готтлиб просто ушел к Ньютону, готовый к любым шуткам, лишь бы этого избежать.
Но, к своему удивлению, Герман не обнаружил в Ньютоне и капли этой шутливости. Он подвинулся за своим огромным столом, занимаясь такой же бумажной работой, и они проработали в совершенно удобном и самом естественном для доктора Готтлиба молчании.
Совещание как раз пришлось на обед следующего рабочего дня. Они, как всегда, доложили об успехах и неудачах, о студентах, что заслуживали стипендий, об их научных работах – почти обо всем. Во время доклада Готтлиба, которому разрешалось не вставать, случилось первое столкновение нового профессора и Ньютона. Она неотрывно смотрела на Германа, внимая каждому слову, тогда как Ньютон, не замеченный за спинами других профессоров, помахал ей рукой и взял Германа за руку. Несмотря на печальные новости об успеваемости на его кафедре, Готтлиб не смог не улыбнуться. Он отпихнул руку Ньютона, но не потому, что был против, а потому, что не хотел отвлекать от своих слов.
Он не заметил, что Ньютон сделал это для кого-то, кто уже отвлекся.
- Доктор Готтлиб, я уверена, никто не смог бы доложить о делах нашей кафедры лучше, чем вы! – девушка восторженно воззрилась на него сквозь стекла очков, не замечая стоявшего рядом с Германом Ньютона. Большинство преподавателей либо уже покинуло аудиторию, либо стояло вокруг деканов, о чем-то оживленно споря.
- У меня ощущение, что мы незнакомы, - и с улыбкой, которая уже была знакома Готтлибу как самая раздражающая, Ньютон протянул руку девушке. – Сражен красотой и очень наслышан,- Герман отвел взгляд, стараясь не улыбаться, потому что он не только знал, что за этими словами, но еще и из-за дрифта ощущал весельей Гейшлера. Он даже тогда еще не понял, что это будет первая и последняя месть Ньютона за все прошедшее время.
- Я вас знаю, - нахмурилась девушка. – И вы меня тоже. В чем подвох, доктор Гейшлер?
- Никакого подвоха, - поднял руки Ньютон. Он улыбался настолько заразно, что и Готтлиб не выдержал. В конце концов, он держался почти год работы на Пан Пафицик. Теперь они уже не соревновались друг с другом на выдержку. По большей части они вообще были на одной стороне, хоть эта сторона редко демонстрировалась где-либо, кроме их квартиры. – Если позволите, я хотел бы поговорить с моим парнем, - и он взял за руку Готтлиба, ошарашенного не меньше, чем Ньютон. – Ну не порти мне спектакль, - тут же шепотом возмутился он, встав на носочки и доставая губами до уха Готтлиба. – Живем вместе? Живем. Спим? Спим. Это называется встречаться. Ну, у нормальных людей, - и он, не спрашивая разрешения – как никогда его не спрашивал – поцеловал Германа на людях, не оставляя никакой надежды на сторонние отношения вообще, отсекая сразу всех девушек, да еще и зная, что они все равно были бы уже не нужны.
Но вряд ли одноразовая наглость Ньютона стоила бы чего-то без пяти аккуратных и очень медленных попыток прийти к этому Германа.
Название: 5+1 (Пять раз, когда Герман избавлялся от подружек Ньютона и 1 раз – когда Ньютон решил отомстить)
Автор: Sgt. Muck
Бета: на отдыхе, к сожалению
Размер: миди, ~9000 сл.
Пейринг: Герман Готтлиб/Ньютон Гейшлер и пять неизвестных истории женщин
Саммари: написано по заявке 3.34. Герман/Ньютон. Непонятно что этих дамочек так привлекало: то ли возможность исследовать его эпичные татуировки, то ли рассказы о личном знакомстве с пилотами Егерей, но факт оставался фактом – примерно раз в полгода, как по календарю, Ньютон обзаводился очередной восторженной подружкой. История 5+1. Пять раз, когда Герман избавлялся от подружек Ньютона и 1 раз – когда Ньютон решил отомстить.
Предупреждения: ООС, пять женщин с потолка
1.читать дальше Первый раз это получилось случайно. Фактически, Герман никогда не признался бы, что он об этом подумывал, но горячо убеждал себя, что в тот момент не думал ни о чем таком. Он просто перепутал.
Все началось в тот день, когда в очередной раз Ньютон вошел в лабораторию словно пьяный и развел бурную деятельность возле своего стола для вскрытия иноземных существ, раздражающе напевая, не имея при этом музыкального слуха, песни, ругаясь с проигрывателем, который отказывался включать ему музыку, шумную, бессмысленную, попсовую – ровно такую, какая не нравилась Герману. И все было бы ничего, обошлось бы скандалом, примирением и новыми правилами, если бы это случилось не посередине ночи. Герман, вполне уважая себя и свой отдых, схватил свою трость и с трудом поднялся с кровати, намереваясь высказать соседу-биологу все, что о нем думает. От гнева он не контролировал дрожь в руках и поскользнулся прямо около двери, не удержав трость. Однако шума, что он произвел, Ньютон не заметил.
Но и заявить о своем присутствии Герман не смог. Он так и замер в дверях своей комнаты, совершенно отупело разглядывая своего коллегу. Тот, натянув резиновые перчатки до локтей и завязав на шее резиновый фартук, крутился возле своего стола, периодически наигрывая на огромной пиле какие-то аккорды. Если этого было мало для читателя, вероятно, такого же хрупкого равновесия души, как и доктор Готтлиб, то стоит упомянуть, что кроме фартука, на докторе Гейшлере в обозримом состоянии до пояса ничего не было.
Кроме, конечно, его ярких татуировок.
Конечно, Герман перестал бы себя уважать, если бы в первый же день не узнал все, что нужно, о человеке, с которым он будет вынужден работать рядом. Ничего особенного впечатляющего в биографии Гейшлера не было, но ничего и не обещало совершенно неправильного образа для ученого с шестью докторскими. Да, доктор Гейшлер вызывал когнитивный диссонанс понятий ученого и себя самого, но доктор Готтлиб уважал свою работу и поставил ее прежде небольших недочетов в характере коллеги. За первый месяц работы доктор Готтлиб знал о своем коллеге все, включая режим его дня, его увлечения, плохие привычки и некоторые состояния, отличные от обычного. Например, ему случилось узнать, что нижнее белье доктора Гейшлера обычно напоминало комиксы, а то и демонстрировало знаменитых и покрытых пылью времени супергероев. Безусловно, после этого доктор Гейшлер не только опустился в глазах доктора Готтлиба, но и вовсе из этих глаз пропал. Но, если кратко, то Герман видел его и пьяным, после одной из приветственных вечеринок егерей. От одного стакана доктора Гейшлера вырубало сразу.
Лишь поэтому доктор Готтлиб впервые за несколько месяцев совместной работы заволновался.
Дело в том, что несмотря на противоположные характеры, они сработались. Так бывает, когда случайно просходит адаптация, а случайные споры становятся традицией. Даже порой становятся знаменательными. Последний раз, когда они ругались из-за, кажется, пустых контейнеров на половине Германа, они сумели вывести около тридцати синонимов слова «идиот» и еще десять про запас. Спор был похож на соревнования, и они, пожалуй, несколько увлеклись. На следующий день, конечно, подобное обращение уже стало неактуально, а упоминание придуманных синонимов вызывало смех и какое-то совместное воспоминание. Тут личное пространство доктора Готтлиба вежливо сообщило о том, что на него посягли. Конечно, на неделю от этого доктор Готтлиб извернулся как только мог, ехидно и высоким стилем высказывая Гейшлеру все, что он думает. Ньютон же, напротив, демонстировал ему нижайший стиль, тонко вплетенный в высокий, и слово за слово снова рождались необычные фразы, большинству, конечно, не понятные. Но упоминая их снова, вся ситуация повторялась. Все эти детали, вплоть до привычного разделения обязанностей при транспортировке частей кайдзю в лабораторию, стали настолько привычны, что, казалось, Готтлиб привык к взрывному характеру необычного доктора Гейшлера. Он, конечно, негативно относился почти ко всему, что предлагал биолог, но, в отличие от всех предыдущих коллег, Гейшлер умел стоять на своем. И так, спустя несколько недель, доктор Готтлиб уже не пытался доказать, что он в состоянии довезти свой контейнер (а им полагалось чаще всего лишь два) до лаборатории, несмотря на физический недостаток. Гейшлер отнимал у него контейнер, передвигающийся хоть и легко, но требующий усилий ускорения, каждый раз, когда приходилось миновать возвышения или особенно трудные участки базы. И только лишь потому, что сложившемуся быту доктора Готтлиба что-то начало угрожать, Герман вообще в том полез.
Нет, конечно, любому человеку, кто хоть как-то ценит спокойный и размеренный темп жизни (нет, конечно, не такие, как доктор Гейшлер, благодарствуем), было бы не по нраву неожиданное изменение, на которое он повлиять не в силах. Так что в этот раз доктор Готтлиб просто решил выяснить, что это неведомое и может ли он повлиять отрицательно на вульгарное поведение доктора Гейшлера.
Прекрасно зная о том, что имбирное латте необъяснимым образом развязывает язык доктору Гейшлеру, доктор Готтлиб специально достал не только его, но и попросил замаскировать запах и привкус чем-нибудь еще. Он совершенно спокойно (как ему казалось), предложил Гейшлеру кофе на утро в лаборатории, не упоминая о том, что видел ночью. Светящийся изнутри и без кофе болтливый доктор Гейшлер как будто бы только и ожидал момента, с которого он мог бы рассказать о том, что с ним случилось. Он даже не заподозрил никакого интереса в этом доктора Готтлиба. Как показало время, очень зря.
После пустой болтовни о том, какая она прекрасная, доктору Готтлибу наконец удалось вытянуть из него факты. Да, в Гонконге он постречал прекрасную девушку, художника, фоторепортера, да и просто красавицу, которую доктор Гейшлер долго пытался описать так, как это сделал бы скажем, Чак Хансен, и именно свидание с ней (с продолжением) сделало Гейшлера таким неадекватным. Осознавая, что к подобным разгвором он не готов, Готтлиб постарался замять это дело. Ведь, как полагается каждому воспитанному человеку, он не лез в чужую жизнь и имел представление о ее границах. Но Гейшлера словно прорвало, и спустя несколько минут совершенно покрасневший (в случае Готтлиба лишь слегка порозовевший, конечно) доктор Готтлиб уже знал все, начиная от прекрасной ночнушки этой девушки до просьбы взять автографы у всех пилотов Егерей и разрешение пройти на базу. Но это проскользнуло мимо, ведь больше всего Гейшлер хвастался тем, что девушка убедила его в собственной красоте и силе, особенно в том, что его татуировки не нужно прятать, и теперь он готов хоть по базе ходить полуголым!
Никогда в жизни доктор Готтлиб не мямлил. В этот раз он сделал нечто похожее, горя желанием немедленно убедить в ненужности подобного поступка. Его рассуждения о приличиях и личном пространстве человека, о этических нормах и вообще прошли мимо ушей Гейшлера, который, видимо, существовал совершенно точно не здесь. Решив, что в этот раз он бессилен, Готтлиб лишь мысленно попрощался с какой-то призрачной надеждой на нормальное общение и решил жить так, как было.
Гейшлер на провокации интересных споров не реагировал. Он не реагировал даже на то, что Готтлиб напрямую высказывал недовольство биологией, хотя раньше на стол был готов от гнева запрыгивать и спрыгивать обратно. Гейшлер вообще перестал бывать днями на работе, дорабатывая ночью, а так как они не особенно были нужны базе, то этого никто не замечал, кроме доктора Готтлиба. И тому стало как-то несколько скучновато в пустой лаборатории. Он скрывал это тщательнейшим образом, пока на одном из обедов Тендо не спросил его мимоходом, куда пропал его друг.
Готтлиб потратил пять минут на объяснение того, что Гейшлер ему не друг, а он, Готтлиб, свечку держать не станет, но Тендо давно прошел мимо к столику Беккета.
Когда прибыл контейнер с филейной частью кайдзю («Вау, это же самая большая мышца, вау, их целых три, вау, даже с костями», - вероятно, так бы и звучал по-идиотски восторженный голос Ньютона), Готтлиб ощутил прилив раздражения, ведь приподнять контейнер в лифт ему оказалось не по силам. Ему помог Геркулес Хансен, на что, как полагается вежливому человеку, Готтлиб сказал ему спасибо. Хансен тоже счел своим долгом поинтересоваться, где его болтливый друг.
На этот раз отрицание Готтлиба заняло две с половиной минуты.
Отвратительно было сознавать, что именно в этот день контейнер застрял в дверях коридора, ведущего в лабораторию. Одну из дверей заклинило, и Готтлибу не удавалось сладить с электроникой, такой же старой, как и вся станция. Совершенно случайно мимо с тренировки возвращались Беккет и Мако, которые, конечно, тут же помогли ему – как будто на базе объявили день вежливости – и Готтлиб, уже предчувствуя висевший в воздухе вопрос, отблагодарил их не искренне, как считал нужным.
Ну и конечно Райли Беккет спросл его, где же его друг-фанатик. Доктор Готтлиб решил, что отвечать больше не в силах и просто нехорошо побледнел от гнева. И все было бы, конечно, не так плохо, если бы Мако, девушка потрясающей души, не выразила свое сожаление по поводу их ссоры, ведь они так хорошо дружили!
Никогда в жизни доктор Готтлиб не пинал контейнеры с объектами для исследований, которые стоили огромных денег. При этом он, конечно, чуть не упал – не было такой сноровки, но гнев несколько поутих. Он закрыл двери лаборатории и пылающим взглядом уставился на свой коммуникатор. А в самом деле, спросил он себя иронично, где же его биологически пристукнутый «друг»?
Коммуникатор подал сигнал. Конечно, как и у любого другого военного объекта (не позволяйте себе думать, будто бы образ центра исследований, что создал Пентекост, не отменяло режима секретности), здесь существовал порядок смены личных вещей, в том числе и телефонов, которые теперь заменяли коммуникаторы, которые в любой момент прерывали любую связь для звонка с базы. Конечно, личные звонки тоже отслеживались. Коммуникатор лежал на его столе, хотя и в странном положении для него, но с утра Готтлиба, наверное, вызвали слишком резко, и он совершенно забыл о нем до самого обеда. На удивление сигнал повторился, так что доктор Готтлиб, недолго думая, поднял трубку:
- По-моему, у нас был уговор, - женский голос звучал чуточку капризно. Доктор Готтлиб тут же принялся листать свой старый бумажный ежедневник. Нет, вероятно, никаких на эту неделю, хотя обычно он договаривался о встречах с одним или двумя докторами различных наук здесь, в Гонконге, так что он попросту ответил:
- Нет.
- Ну как же так, я же специально тебе еще звонила второй раз! Ты, конечно, не подошел, но второго моего звонка это не отменяет! А как же поход, что ты мне обещал? – разорилась гневным тоном женщина на другом конце связного канала, и Готтлиб лишь чуть-чуть нахмурился, понимая, что это не похоже на обычную беседу с ученым.
- Боюсь, что ничего такого я не припомню.
- Ах ты козел, так тебе только одна ночь и была нужна! – завопила девушка в трубку. – Даже не думай, что я стану после этого с тобой разговаривать! Я вообще сделала это потому, что ты обещал взять меня на базу! Урод! – и она бросила трубку, не озаботившись даже вежливым ответом Готтлиба касательно того, что его с кем-то перепутали. Он недоуменно посмотрел на свой коммуникатор, после чего подумал, что его коммуникатор никак не мог иметь на заставке, хакнутой, разумеется, огромного подводного монстра.
Так получилось, что в первый раз он избавился от девушки Ньютона Гейшлера совершенно случайно. Несмотря на все попытки Гейшлера дозвониться до нее, девушка, как и обещала, с ним больше не разговаривала, так что он так и не узнал, почему она так неожиданно бросила его. И хотя еще неделю Гейшлер хандрил, печально играясь с шупальцем от мертвого мозга кайдзю, это было уже привычнее для доктора Готтлиба, который совершенно не считал себя виноватым. По крайней мере, он не лицезрел плохо поющего доктора Гейшлера в одном лишь фартуке в своей лаборатории.
Он считал, что больше подобное никогда не повторится, но второй раз не заставил себя ждать.
2. читать дальше Это случилось перед самым наступлением двух кайдзю четвертого уровня, но до того, как Гейшлер надел свой шлем для дрифта. Горе от ума, как говориться, но в то время на базе из-за присутствия всех пилотов градус крутости постепенно повышался, а собственную некрутость доктор Гейшлер воспринимал очень болезненно. Доктор Готтлиб, к своему стыду, вовремя не заметил того момента, с которого все началось сначала, но, лишь увидев в глазах доктора Гейшлера настоящий свет (в мультиках были бы сердечки), от которого его аж затрясло – это же так вульгарно! – он тут же принял все меры к профилактике появления новой девушки. Он ничего не имел против отношений, безусловно, если они не мешали работе. То есть, в понимании доктора Готтлиба, не существовали вообще.
Нельзя сказать, чтобы он предварительно не проверил девушку. На этот раз он снова воспользовался забытым коммуникатором, но так как ему не позволяла совесть читать сообщения, он просто зашел посмотреть его страницу в социальной сети. Информации на его странице уже хватило, чтобы доктор Готтлиб не сразу смог отнять ладонь от лица. Не лишенный таланта обращаться с техникой, Ньютон сфотошопил себя на фоне одного из «Егерей», не став скрывать в статусе, что он еще и пилот, правда, всего лишь четвертой серии. «Всего лишь четвертой, право слово»,- твердил про себя доктор Готтлиб, без труда предсказывая факты об этой девушке. Она, конечно, представительница творческой профессии и ищет вдохновения именно на этой базе, да и вообще желает познакомиться с остальными пилотами и больше любит образ героя, нежели какого-то человека. И, конечно, при этом она совершенно глупа. Но так как фокус со звонком вряд ли прошел бы во второй раз, доктору Готтлибу пришлось применить более радикальные меры.
А все потому, что он не смог и в это раз посреди ночи высказать Гейшлеру все, что его не устраивает. В первую очередь, конечно, то, что полуголый биолог совершенно не вдохновлял математика на подвиги, да и вообще стеснял, а его вопли вместо песен плохо действовали на весь организм Готтлиба в целом. Но проблема, вероятно, была проще – он скучал. В преддверии новых битв с кайдзю они все больше работали пусть с острыми спорами, но вместе, и часто у Готтлиба не болела даже голова, потому что если раньше он заставлял себя отвечать на все свои вопросы, то теперь половину, не особенно задумываясь, давал ему Гейшлер. Ведь, если подумать, иной склад ума не всегда бывал так бесполезен. По такой слаженной работе с повышенным КПД Готтлиб и скучал.
Только одно это помогло ему подойти к Ньютону и намекнуть, что ему нужно в город по своим делам. Гейшлер, будучи совершенно одурелым от счастья новой девушки, даже не заподозрил между этим никакой связи. Рейсовый вертолет доставил их, как обычно, вечером прямо в город, где Готтлиб счел разумным, выяснив место свидания, сперва исчезнуть из поля зрения Ньютона. Он побродил по магазинам, уставая от толпы и шума, несколько минут, после чего перебрался поближе к ресторану – он, конечно, видел все, и даже то, что девушка догадалась (а это была первая встреча в реальности после общения в интернете), что он не пилот, но об этом знает. Она была из таких, кому мозг заменяет сообразительность. Не стесняясь не замечающих его людей, он должным образом оценил обстановку в небольшой бинокль, после чего поправил теплый пиджак, глубоко вздохнул и совершенно спокойным шагом похромал в сторону того ресторанчика.
- Герман, - тут же то ли обрадовался, то ли возмутился его появлению Гейшлер. Однако ему в плюс были зачатки воспитанности, потому что он не стал перед дамой посылать своего знакомого. На это, конечно, доктор Готтлиб и рассчитывал. Он сделал себе мысленную пометку запретить упрямому биологу называть его по имени, после чего должным образом представился девушке. Он просто поклонился ей едва заметно, видя, что она не в курсе даже надлежащего представления. Она смотрела на него ровно так, как и остальные девушки едва ли не всего мира, но Готтлиб к этому привык сильнее всех.
- Я вынужден извиниться, но нужные мне магазины оказались закрыты, а я крайне плохо ориентируюсь в подобных местах, да и мои знания языка оставляют желать лучшего, - извинился он скорее перед девушкой, чем перед Гейшлером, потому что влюбленному глупцу было не до объяснений и логики. – Немецкий здесь не в почете.
- Подожди, но это же район переселенцев еще со времен первого запуска советского спутника, - обернулся к нему мгновенно Гейшлер, отвлекшись от девушки. – Я читал, что здесь около пятнадцати процентов немцев, которые категорически не приемлят иного языка. Кажется, они остались здесь после Второй Мировой. И я совершенно точно слышал немецкую речь в прошлые поездки, - мгновенно уловив перемену настроения Гейшлера, Готтлиб без труда перевел его на разговор о немецких магазинах, касающихся кайдзю, не упустив возможности высказать все, что об этом думает. Безусловно, Гейшлера понесло в защиту своих любимых монстров, а там разговор без труда вернулся на эволюционные теории относительно появления кайдзю и теориях о том, какой должен быть их мир и похож ли он на мир людей, если они каким-то образом напоминают динозавров. Конечно, разговор этот был совершенно не так прост, как в пересказе, за что Готтлиб, не признавая никогда вслух, Гейшлера ценил. Как заметил краем глаза доктор Готтлиб, девушка заскучала настолько, что в один момент просто вышла, а разгоряченный спором Гейшлер этого даже не заметил!
И хотя он не раз звонил ей после, стараясь извиниться, девушка прекрасно знала себе цену и встречаться с тем, кто умнее ее, не стала, да и к тому же он совершенно не был пилотом егеря, а у нее были свои на это планы.
На этот раз от гнева Ньютона не удалось уйти, однако это было прекрасным шансом унизить его словесно в ответ, как они всегда и делали. Разговор закончился тем, что Ньютон в пылу идеи тут же провел ДНК-тест, который и показал, что все кайдзю на самом деле клоны.
3. читать дальшеТретий раз запомнился доктору Готтлибу в основном потому, что это случилось незадолго после победы. Шаттердом не был демонтирован, несмотря на все прогнозы, а указом ООН был переделан в научно-исследовательский институт, который занимался всеми деталями истории с кайдзю, кроме того, аккуратно влиял на массовую культуру и тем самым приносил неплохой доход. «Егери» остались на вооружении ООН для исполнения спасательных миссий во время ЧС и восстановления объектов по всему миру. Несколько «егерей» новой серии, поменьше размерами, использовали упрощенную версию дрифта для работы над мостами и трудно доступными разрушениями над водой или в горах, а потому шаттердом оказался востребован, как, неожиданно, и Готтлиб с Гейшлером. Они по-прежнему работали в одной лаборатории, потому что приток ученых и учеников – от ученых до будущих пилотов – сильно притеснил старый победный состав. Жизнь как будто бы не изменилась, и когда все пришло в норму, Гейшлера снова понесло в Гонконг.
Но на этот раз Готтлиб, уже зная обычную схему знакомства, просто-напросто отключал сеть для Гейшлера так незаметно, как только мог, срывая разговоры и беседы, так что одно время девушка вроде бы словно исчезла (и даже ее статус кандидата наук не смутил Готтлиба), пока не появилась вновь. Неприятности с ее появлением неожиданно заставили Готтлиба настолько сильно заволноваться, что он просто не смог в течении нескольких дней придумать, как отстоять свое право на нормальную работу в лаборатории с единственным ученым, которого он мог перенести за его пользу и ум. Дело было вечером, во время ужина, когда удивительно хорошее общение с Ньютоном привело их к совместной идее передачи знаний с помощью дрифта.
К третьему разу, когда на горизонте Ньютона Гейшлера появилась очередная девушка, в мотивах Готтлиба кое-что изменилось. Он не раз разговаривал с Беккетом относительно последствий дрифта до того, как сам отважился на это. Вероятно, разговор с Беккетом и вовсе сподвиг его на подобное. На самом деле Готтлибу было поручено лишь расспросить Райли о том, что случилось с Мако во время сбоя, какие показания компьютеров он заметил, что пытался использовать – словом, обычная формальность, когда Беккет бросил фразу о доверии. То ли Готтлиб задавал вопросы слишком сухо, то ли так, как может ученый, никогда на себе не испытывающий, однако Райли неожиданно вышел из себя и сообщил ему на повышенных тонах, что дрифт – не просто связь для боя, но нечто гораздо сильнее и важнее для всей жизни вообще.
Если в момент рядом с детенышем кайдзю это было не так важно, как потребность сохранить полученную информацию, то после слова Беккета не раз вспоминались Готтлибу. Он в самом деле пошел на это потому, что полностью доверял Гейшлеру как человеку безолаберному, но гораздо более сообразительному, нежели он сам. Гейшлер об этом не узнал, но для Готтлиба одного этого признания хватило, чтобы выйти из душевного равновесия еще на неделю, которую он был с Гейшлером особенно груб. Хотя они, конечно, были друзьями, пусть это не требовало слов.
Для него дрифт был похож на странное ощущение вечной защиты. Ему вдруг показалось – вне того, что он видел в сознании кайдзю – что он никогда больше не будет один. Это ощущение настолько гармонировало с ощущением присутствия Гейшлера в лаборатории, что не было причин сомневаться в том, почему у него возникло именно ощущение. И обрыв связи заставил его понять, что то ощущение было настолько призрачным, насколько это возможно. Он видел смутно лишь некоторые воспоминания из жизни Гейшлера, но они почти не отличались от воспоминаний обычного человека, тогда как кто мог знать, что видел Гейшлер в сознании Готтлиба?
Защита Гейшлера от посягательств новых девушек заключалась еще и в защите тех нескольких воспоминаний Готтлиба, что он хранил в своей памяти. Тогда все его поступки, конечно, были объяснены.
Словом, это был ужин, они наконец-то выползли из-за компьютеров и напоминали бледные тени по сравнению с новичками на должности пилотов (которых тренировали в зависимости от способностей Райли и Мако, оставшийся как координатор Тендо и те, кто обучали пилотов прошлых серий). Конечно, маршалл Хэнсен обещал и им новое пополнение в лице лаборантов, однако они все не пребывали.
Надо же было такому случиться, что именно в этот момент в столовую вошли человек пять, среди которых единственной девушкой была крашенная в ярко-рыжий цвет невысокая девушка с россыпью веснушек на лице. Рыжие к тому времени стали большой редкостью, поэтому на нее обернулось ползала. Однако она не была красавицей, носила большие очки и вообще напоминала девушку с присутствием ума. Еще хуже было то, что она была именно той, что пытался отогнать Готтлиб обрывами связи. А он даже не успел подставить подножку мгновенно вскочившему на ноги и замахавшему ей Гейшлеру. Разочарование следовало за разочарованием, потому что девушка оказалась не только образованной, но и сведущей во всех последних научных исследованиях в области «десятилетий кайдзю», в том числе и о работе Готтлиба, о чем тут же ему сообщила. Проклятое воспитание требовало быть вежливым, душевное равновесие – немедленно утопить ее с вертолетной площадки. Но воспитание победило, и Готтлиб, не смягчившись ни на секунду, поблагодарил ее. Она представилась – Готтлиб принципиально не стал запоминать имени – и весь ужин вела вполне себе светскую беседу. Она не совершила ни одной стратегической ошибки: она вовлекала в беседу и Готтлиба, мрачневшего с каждой секундой, и на те замечания, что понять не могла, спокойно просила объяснения. Она была совершенно идеальной девушкой.
И, конечно, она была назначена лаборантом именно в их лабораторию, пусть и одна на двоих. Разочарованию Готтлиба не было предела. Он старался вести себя, как ни в чем не бывало, когда в лаборатории совешенно неожиданно девушка случайно заметила, что татуировки Гейшлера продолжаются и на спину. Оглушительный визг дезориентировал Готтлиба мгновенно – он, казалось, даже слух потерял. Девичий восторг и ответный восторг Гейшлера добавил свои пять копеек, и Готтлиб просто вышел из лаборатории. Он был слишком задет тем, как легко Гейшлер велся на подобное пустое восхищение.
Он считал, что татуировки – это настоящий идиотизм, о чем постоянно сообщал Гейшлеру. Это, однако, не запрещало ему их разглядывать, потому что разглядывать было что. Заставив себя прекратить думать об этом, он вышел вскоре на вертолетную площадку, где лил тот же дождь, что встретил их в ночь Победы. Куртку он забыл, а возвращаться в лабораторию не хотелось совершенно.
Он наблюдал за посадкой вертолета, считая, что за контейнерами с тренировочным оружием и деталями его не видно. Тендо, флегматично накинув на себя старомодный плащ, встречал с самолета партию чего-то очередного необходимого – благодарные спонсоры забрасывали их деньгами, но это все было ненадолго. Он принял контейнеры, расписался и махнул двум работникам базы разгружать их. Совершенно спокойно прохаживаясь вдоль контейнеров, он флегматично заметил, не отрываясь от наклеек на ящиках:
- Это у меня появился новый поклонник или вы все-таки взорвали лабораторию?
- Прогуляться захотелось, - он, конечно, выглядел нелепо, промокнув насквозь, но зато дождь помогал ему бранить самого себя и вспоминать те дни, когда все было просто. А пока в его жизни существовали вопросы, в основном касающиеся Гейшлера, то все было сложно и даже очень.
- Мне казалось, доктора простуду давно изучили, - не менее непритязательно заметил Тендо, под плащом отмечая те контейнеры, что спешно должны были свозить в ангары, в сенсорном контроллере. – Ничего не бесит сильнее, чем простое присутствие, - и, бросив эту туманную фразу, он медленно направился обратно к ангару, где и принялся следить за аккуратным обращениям с новоприбывшими ящиками.
Если вдруг на секунду представить, что Тендо знал о дрифте – а он, конечно, всегда знал лучше и больше всех, потому и оставался базе необходим – то его совет был похож на самое логичное, что Готтлиб вообще слышал за последнее время.
Постояв еще минуту в коридоре, где автоматически во время дождя включалась вентиляция теплым воздухом, позволяя обсохнуть довольно быстро, доктор Готтлиб вспоминал, что он человек взрослый, не обделенный воспитанием и некоторыми нормами, которые нельзя было поколебать даже отсутствием опыта в общении. Так что он, обсохнув хотя бы немного, двинулся в сторону лаборатории. Он представлял себе много ярких картин, но совершенно не ожидал увидеть их по разным концам лаборатории в процессе работы, которая не подвергалась сомнению в отсутствии перерыва. Похоже, что после сцены восторга они вернулись к обычной работе.
- Все в порядке, Герман? – тут же подпрыгнул к нему адекватный в волнении и способности его выражать Гейшлер, едва увидев его мрачное выражение лица. Тот, не особенно задумываясь, ответил первое, что пришло ему в голову:
- Не смей называть меня Германом, Гейшлер! – так же ядовито, как произносил много недель до того. Неожиданно биолог расцвел довольной улыбкой, как будто у всех остальных он бы проверял пульс, а у Готтлиба – способность на него орать. От этой улыбки все напряжение как-то разом прошло. – Я помогал Тендо, - объяснил он, хотя объяснение было и нелепым, оно сработалою Назойливо Гейшлер пихнул его в сторону собственной комнаты, почти приказывая ему переодеться. И хотя Готтлиб ворчал так, как только мог, он, конечно, покорился, как и много раз до того. Несмотря на присутствие девушки, да еще и той, с которой Готтлиб ничего не мог поделать, Гейшлер быстро вернулся в адекватное состояние.
Когда Готтлиб, переодетый уже в сухую одежду, да еще и стараниями Гейшлера, откуда-то притащившего горячий чай (несмотря на коменданский час в столовой), продолжал работать, вернее, изображал работу, ибо волнение Гейшлера стало причиной для новых мыслей, лаборантка неожиданно решила подать голос:
- Доктор Готтлиб!
От неожиданности математик вылил на себя чай, по счастью, едва теплый. Они оба бросились к нему, видимо, думая, что он еще горячий, а от страха, что он опять мыслил вслух, Готтлиб больше размышлял о том, как быстрее и бесследно убрать эту лаборантку как можно скорее. Она не смотрела на него с отвращением, как другие девушки, скорее даже с восхищением, но ее присутствие здорово мешало.
Пришлось Готтлибу переодеваться второй раз. Его обычные старомодные штаны и так были отправлены в стирку в назначенный день, и две пары эти были последними. Все, что у него оставалось, не считалось приличным для работы, но либо так, либо в одних трусах. Так лучше в джинсах, решил доктор Готтлиб и снова покраснел. Они, конечно, были фасона больше удобного, чем то, во что себя запихивал Гейшлер (перестал после того, как Беккет поинтересовался, как его узкие штаны после всех приключений не порвались), и, безусловно, прилично-свободные, но Готтлиб чувствовал себя все равно не в своей тарелке.
Раньше бы Гейшлер поиздевался над ним, подшутил или подколол. Об этом думал Готтлиб, выходя из своей комнаты обратно в лабораторию. Каково же было его удивление, когда знакомый голос произнес:
- Герман, разве ты следишь за модой? Точно такие же у Тендо видел! – и Готтлиб бросил на него вместо разозленного взгляда растерянный. Улыбающаяся морда биолога была совершенно такой, как и прежде, так что от больших щек даже очки приподнялись, как широко он улыбался. – Году так в девяносто первом, - добавил Гейшлер, и лаборантка тихо хихикнула.
- Зато я могу не оглядываться каждую минуту, чтобы проверить, не треснули ли по швам штаны, Гейшлер, - не так прилично, как надо было, ответил ему Готтлиб. Улыбка Ньютона стала еще шире, и он как будто бы приготовился к новому спору, когда лаборантка решила все же повторить свой вопрос:
- Правду говорят, доктор Готтлиб, что вы предложили совместный дрифт с кайдзю? – спросила она так, словно работала телерепортером на главном канале страны. – Доктор Гейшлер отказывается отвечать без вас, - Ньютон посмотрел на нее, как на главную предательницу в своей жизни.
- Мой ответ спасет кому-то жизнь? – уточнил – ведь вопросом на вопрос невежливо – спросил он у девушки, но та ничуть не испугалась его холодного тона и такого же холодного взгляда.
- У меня подруга занимается вопросами психологических проблем общения людей, которые испытали дрифт, не будучи при этом родственниками, - тут же радостно пояснила она. – Я просто решила, что это неплохой момент для того, чтобы спросить у них.
- Единственная моя психологическая проблема в данный момент мешает мне закончить мое уравнение своими вопросами, - только и смог, что ответить Готтлиб, чувствуя себя так, как будто его загнали в угол. Подперев щеку рукой, Гейшлер смотрел на него неотрывно, верно тоже ждал этого ответа. Жизнь Готтлиба к такому не готовила, а обстановка накалялась. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы коммуникатор Гейшлера не завопил сообщением из ангара, откуда ему нужно было что-то забрать, как это обычно и происходило. Гейшлер, не подумав извиниться за свой уход, поскакал себе в ангар – он этой вещи как будто бы долго ждал.
Долгожданная тишина и минувшая опасность позволили Готтлибу расслабиться. Он с удовольствием погрузился в проверку своего уравнения, что было частью сложной системы, пока навязчивый женский голос не прервал его снова:
- Ведь вы были в дрифте, правда? – он поднял голову, неожиданно обнаружив девушку совсем рядом с собой. Он немножко отодвинулся, почувствовав себя неуютно. – Ведь вы гораздо предусмотрительнее доктора Гейшлера, так почему же вы на это решились? – спросила она каким-то особенным голосом. Доктор Готтлиб не мог понять, в чем тут подвох. Он отодвинулся еще, но девушку было не отлепить.
- Это не вашего ума дела, - попробовал умерить ее любопытство. Она смотрела на него как-то странно, после чего откровенно нарушила пространство. От нее пахло чем-то неестественным вроде цветов или фруктов, и обычно острый ум доктора Готтлиба отказывался понимать, что именно она от него хочет. Где же, в конце концов, Гейшлер вечно их находит?
- А значит, гораздо смелее, - продолжила девушка так, как будто даже не слышала его отрицаний. – И к тому же ваш талант позвоняет вам быть признанным гением, в отличие от доктора Гейшлера, - она говорила и говорила, в это время почему-то оказываясь перед носом Готтлиба. Тот, услышав знакомое имя, изобразил попытку мыслительного процесса.
- Ваш статус в ученом мире не позволяет вам даже рта раскрывать в сторону доктора Гейшлера, - произнес он, очнувшись от панического страха перед девушкой, чьих намерений он понять не мог. В этот момент случилось одновременно несколько вещей. Во-первых, девушка совершенно раскованно села на колени лицом к Готтлибу, которого спасала от откровенной паники лишь многолетняя сдержанность, во-вторых, от ужаса и отвращения перед подобным поведением Готтлиба приковало к креслу, поэтому он не сделал ни единой попытки ее отпихнуть, и в-третьих ровно в этот момент вернулся Гейшлер, застав их в таком положении.
- С одной стороны, я, конечно, рад за твою личную жизнь, но с другой в таких случаях на дверь вешают галстук, - неожиданно с большой обидой произнес Гейшлер и, по звукам, вышел обратно в коридор. Одна лишь мысль о том, что он мог подумать, добавила Готтлибу сил не только грубо, но еще и с извинениями стащить девушку с себя и подняться на ноги. Тогда проявился гнев, однако он не стал ничего говорить озлобленной отказом девушки. Он направился прямо в коридор, чтобы доказать биологу, что он выше подобного. Он уже был готов приложить карточку к двери, чтобы выйти, когда сзади неуемная девушка посчитала своим долгом прокомментировать и это:
- В действительности главной психологической проблемой после дрифта является доказанная болезненная привязанность к тому, кто в этом дрифте стал вторым, - и голос ее был не то торжествующим, не то злым.
- Я сообщу о неэтичности ваших опытов в Международный Совет по Научной Этике, - произнес он медленно, не поворачиваясь к ней лицом. Слова задели его в основном потому, что все чаще проскальзывали в его мыслях. – Чтобы вас не было тут через пять минут, - и с этим он вышел.
Он нашел Гейшлера в одном из коридоров, где раньше находился пункт управления боем. Сейчас это крыло было закрыто, а хронометр давно сфотографирован во все журналы и исторические издания. Тот спокойно сидел на стальной скамье и игрался в своем коммуникаторе в игру, которую сам же и написал.
- Ну как тебе не стыдно, Герман! – протянул он, собираясь, очевидно, подколоть его, когда Готтлиб положил ему руку на плечо. Гейшлер был бы где-нибудь в другом месте еще до победы, если бы не умел правильно понять Готтлиба без лишних слов. Начиная с «без имен!» и заканчивая тем, ради чего он пришел. – Да я вообще-то рад. Они же цветы требуют, внимания, а у меня работы много, - но когда Герман сжал его плечо еще сильнее, словно отрицая правильность его догадки – хотя он просто не стал высказывать его вслух, Гейшлер наконец посмотрел на него в ответ. – Да я все равно ничего такого не подумал. У тебя было такое лицо, как будто ты пытаешься определить, стенокардия у тебя или уже инфаркт, - и хотя это было грубо, Готтлиб не стал искать остроумного ответа.
По крайней мере, и на этот раз девушка, даже с кандидатской, между ними встать не смогла.
4. читать дальшеК четвертому разу, должен был признать Герман, он и сам заскучал. Они настолько были захвачены уже однообразной работой, что не заметили года, что прошел со дня Победы. Они были и на свадьбе Райли и Мако, где Гейшлер даже воздержался от выпивки и избавил Готтлиба от стыда за него, и ровно там же, когда их в очередной раз назвали друзьями – а состав Победы и прочие уже в этом не сомневались – не стали отрицать. В конце концов, даже споры как-то незаметно улеглись и перешли в обычный разговор с ехидными нотками, но не более того. Гейшлер давно знал все, что Готтлиб думает о его татуировках, а математик, в свою очередь, уже знал, что считает ужасным в его жизни Ньютон. И это напоминало нормальную жизнь.
По правде говоря, их база уже не была столь популярной. За этот год люди прекратили сменять друг друга за исключением периодических инспекций и инвесторов, с каждым месяцем которых становилось все меньше. Они продолжали работать над созданием небольших «Егерей», писали программы для более легкого дрифта, не угрожающего жизни и просто жили так, как привыкли. Все, казалось бы, вернулось на свои места, и даже доктор Готтлиб потихоньку начал забывать о том, как его волновал факт дрифта с Гейшлером.
Все изменилось, когда очередная женщина появилась на базе. В этот раз доктор Готтлиб должен был признать, что эта женщина была Женщиной с большой буквы, уже не девушкой, с характером, подобным Пентекосту и внешностью, которая заставила волноваться даже Мако. Она была послана военным управлением США, но зачем, не смог выяснить даже вездесущий Тендо, лишь затянувший покрепче бабочку перед встречей с ней.
И уж чего доктор Готтлиб не ожидал, так это ее появления в их лаборатории с тщательной проверкой их работы, которая неожиданно была признана растратной – Готтлиб рассчитывал алгоритмы проверки проекции движения, необходимые для строительства, перенося функции мозжечка на матрицы компьютера, а Гейшлер готовил материалы для первого Съезда биологов после Победы.
Она заявила, что их лаборатория будет ликвидирована как не приносящая пользу, а разработки изъяты. Даже маршалл Хансен не смог ничего противопоставить ей. Но хуже всего было то, что и Гейшлер, да и сам Готтлиб смотрели на нее с некоторой долей восхищения, причем Гейшлер, вероятно, больше с восторгом и совершено влюбленными глазами, которые Готтлиб где-то видел.
И им пришлось собирать вещи. По слухам, эта база становилась базой подготовки неофициальных военных программ, связанных с дрифтом, ведь, как известно, Америка первее всех прыгала к разработкам, имеющим стратегическое значение. Ведь, избавившись от одного врага, страны вновь обратили бы оружие друг против друга, особенно в условиях такой разрухи.
Если бы не Тендо, они бы так и уехали домой. Ему же принадлежало наблюдение (сделанное, вероятно, в целях выяснения того факта, что на него эта леди никак не среагировало), подтверждавшее невероятный момент. Над этим моментом в биографии Ньютона Гейшлера после потешались все, ибо никто не смог поверить сразу. Но так уж случилось, что эта Женщина не смогла пройти мимо биолога. Именно Тендо отправил ничего не понимающего биолога к Ней с каким-то вопросом, не предупреждая его ни о чем. И это спасло исследовательскую, а позже и тренировочную часть базы от полного развала.
Хотя когда Готтлиб, сидевший, как и многие прочие, как на иголках в пустеющей лаборатории, ведь они собирали вещи, как и было приказано, увидел возвращавшегося в лабораторию Гейшлера, он вспомнил, как выглядел тот после дрифта с кайдзю. И по этому сравнению следовало, что эта Женщина была явно хуже кайдзю. Он отказывался рассказывать, что там было, а при попытке спросить вообще впадал в дикий ужас. Но на вид с ним все было в порядке, и Готтлиб решил отстать с вопросами. Однако вскоре появилось новое условие: или они доказывают свою пользу, или отдел отрабатывает за счет Ньютона Гейшлера.
Когда Тендо – скрывая усмешку – сообщил и об этом, а маршалл Хансен вообще не смог прийти на это маленькое секретное совещание, потому что рвал последние волосы от того, что его поставила на место какая-то женщина, Ньютон Гейшлер взвыл так, что сидящим рядом пришлось закрыть уши.
И это был единственный раз, когда избавление Ньютона от Женщины было спасением. И это избавление предстояло сделать каким-нибудь слишком важным открытием, чтобы военные закрыли эту базу. Но что делать, если у них в распоряжении только одно устройство для дрифт-связи и больше никакой идеи?
Для того, чтобы найти эти самые идеи, им пришлось снова разделить дрифт на двоих. Идея была проста – попробовать скопировать через дрифт коллективный разум для командного нападения истребителей (в последствии так родилось новое направление в аэрошоу). Проверка требовала возможности разделения обязанностей, но она не удалась.
В основном потому, что для доктора Готтлиба, полностью поглощенного тем же ощущением, что и в первый раз, страшно похожим на защищающее присутствие другого человека, стало открытием то, что он увидел самого себя в воспоминаниях Гейшлера. Из-за этого он едва не остался в воспоминаниях. Прежде, чем он успел понять, что в этом воспоминании не так, Гейшлер оборвал связь. Они перенесли ее гораздо лучше многих пилотов – непрерывно весь сеанс за ними следили сканирующие устройства. Никаких изменений в сердечной мышце кроме прогнозируемых, отличная реакция нервной системы – все. Но с тех пор Гейшлер избегал его, как только мог. И это оказалось так же отвратительно, как если бы между ними стояла женщина.
Даже после походов к этой Женщине, о которых Гейшлер никогда так и не рассказал, как бы плохо ни было Гейшлеру, он больше не приходил к Готтлибу, а отлеживался, может быть, у Мако или еще где-нибудь. Даже после представления всех преимуществ использования коллективного разума перед Женщиной, которая оказалась впечатлена их работой и оставила их еще на год, Гейшлер снова стал его избегать. Это было глупо, учитывая, что Герман из них обоих был тем, кто бы скорее отрицал то, что их совместимость была высокого уровня. На представлении они, конечно, об этом умолчали.
Но это не прошло мимо Женщины. Она, безусловно, была из тех, кого называют роковыми, но она вряд ли была когда-нибудь так счастлива, как бывает женщина. По крайней мере, пусть доктор Готтлиб и считался человеком, далеким от мира отношений, он неожиданно стал подобное замечать. Она ярко красила губы и подводила глаза, но в остальном роковая красота была дарована природой, а вместе с ней и еще худший характер, чем у Германа, потому что сильные женщины всегда одиноки.
- Почему я не увидела результатов пробного дрифта? – спросила она, стоило доктору Готтлибу предстать перед ней. Он тяжело опирался на трость, потому что путь дался ему нелегко, да и от проблем с этим биологом усталость не проходила. Он, казалось, совершенно выдохся и меньше всего желал объяснять все, что происходило в его жизни, совершенно постороннему человеку.
- Он был не особенно удачным, - не стал уходить от ответа Готтлиб.
- Как вы узнали, что совместимы? – задала она второй вопрос так же холодно, как и первый.
- Случайно в ночь Победы. Только так мы узнали, как уничтожить проход между мирами, - по крайней мере, ее холодный тон возвращал Готтлибу обычное спокойствие. Ровно до того момента, пока она не высказала задумчиво:
- Ваша совместимость гораздо более взаимна, чем вы того ожидаете, доктор Готтлиб, - и на следующий же день покинула базу, оставив ее на обычное существование спонсоров. Все вздохнули с облегчением.
Кроме доктора Готтлиба, не знавшего, как ему расшифровать ее слова, и доктора Гейшлера, который больше всего на свете хотел не оказываться в подобной ситуации. Однако база не продержалась долго, и вскоре развалилась сама собой – каждый из работающих находил себе работу выгоднее. До самого развала Готтлибу не удалось и близко подобраться к Гейшлеру, чтобы поговорить. Как будто они снова проживали первые месяцы работы, только на этот раз поменялись местами.
5. читать дальшеПятый раз случился несколько лет спустя. Это было самое быстрое десятилетие во всей истории человечества по признанию всех историков, потому что мир наконец-то пытался работать сообща, восстанавливая и изменяя некоторые положения и устройства привычной жизни для международного единства. Это затрагивало ученых, которым предоставлялись новые горизонты для работы, это затрагивало врачей, уезжающих в отсталые страны, которые теперь были на поруках у стран с передовой экономикой, это затрагивало почти всех. Победу помнили и праздновали, но кайдзю давно забывались, как страшный сон.
Но для доктора Готтлиба время словно бы остановилось. Он довольно быстро нашел работу в Берлине, после чего долго не решался принять предложение преподавать – он ненавидел объяснять тем, кто не может понять потому, что ему не хватает мозгов, а в университетах гении встречались редко. И тем не менее, когда в одну ночь Герману приснился сон о том, что он снова в Гонконге под дождем несется вместе с Гейшлером в сторону вертолета, чтобы успеть сообщить о том, что они узнали, он понял, что как и остальных, время кайдзю его изменило. Тогда он был нужен, ему было, с кем пообщаться, а теперь была пустая квартира и такая же пустая лаборатория. Раньше он разделял одиночество как единственный приемлемый способ существования, но теперь, несколько лет спустя, Герману одиночество больше не казалось таким манящим. Его личная жизнь как не существовала, так и продолжала отсутствовать, и чем дальше уходило время, тем больше ему казалось, что проблема его личной жизни в том, что в ней уже побывал тот, кого отпустить не хотелось.
Когда-то Райли Беккет сказал о том, что пускать в свою голову, а, значит, и в жизнь можно только одного. Он смог пустить двоих, но он и остался после Победы героем, которого помнили. А доктор Готтлиб героем не был. Честно говоря, он уже не кривил душой, что пустил Гейшлера в свою жизнь случайно. Он анализировал себя так долго, что не подлежало сомнению заключение: он был готов это сделать тогда, когда Гейшлер нашел к нему подход, тернистый и единственно существующий.
И несмотря на все заверения о том, насколько тесно связывает дрифт людей, он не слышал о Гейшлере почти год. В последний раз они виделись на конференции, но тогда Гейшлер не стал объяснять свое внезапное отстранение. В тот раз Готтлиб и узнал, что Гейшлер спешно нашел себе девушку и уже объявлял всем о помолвке. И хотя Герман не претендовал на то, чтобы хорошо его знать, дрифт подарил ему эту возможность. И Гейшлер врал в своей попытке казаться очень счастливым. Гейшлер вообще плохо врал.
Герман умел уходить в работу. Люди приходили и уходили, а работа оставалась. В основном поэтому он, вероятно, и согласился на работу в университете. Он пришел перед самым началом занятий и успел посетить собрание преподавателей, после которого год анабиоза для него был забыт мгновенно. И хотя Гейшлер сменил очки на линзы, закрыл татуировки рубашкой, выглаженной до идеального состояния и тем более избавился от своей привычки говорить быстро и восторженно, его все равно можно было узнать.
При взгляде на него Готтлибу показалось, что он скучает по временам кайдзю. Он смотрел на Гейшлера неотрывно все совещание, благо преподавателей было слишком много, чтобы на это кто-нибудь обратил внимание. И лишь под конец Ньютон очнулся от задумчивости и заметил его взгляд. Обычно люди изображают удивление или изумление, но его взгляд был скорее испуганным. Честно говоря, таким совпадением был испуган и сам Герман. О том, что они оба были рождены в округе Берлина, они позабыли.
Из-за потребности вежливо пообщаться в память о том, что было, Готтлиб зашел к нему в аудиторию в один из учебных дней после занятий. Он думал, что Гейшлер помчится к семье, которая у него наверняка была, однако вместо этого застал Ньютона за работой в самом разгаре. Отрывая его от работы, Готтлиб даже не рассчитывал на разговор глубокий. Он не знал, зачем шел.
- Здравствуй, Герман, - произнес Гейшлер. И его взгляд, и его тон словно бы соответствовали его возрасту и статусу, как Готтлибу всегда и хотелось, но оно было неестественным. Из них двоих он уже всему соответствовал, и Гейшлер смог остаться возле него в основном потому, что все делал не так.
- Здравствуй, Ньютон, - произнес в ответ он, не став акцентировать свое внимание на том, что Гейшлер назвал его по имени. На этот, пятый раз женщина была виновата не больше Германа в том, что они почти год игнорировали друг друга. Хотя, конечно, если Герман уже осознавал свои ошибки, то женщину убрать было трудно. К тому же, вероятно, дети, которых нельзя обойти. – Рано или поздно все мы здесь заканчиваем, - нужно было чем-то заполнить тишину. После дрифта не нужно разговаривать. Оно не приходит чужими мыслями, но ощущается лучше и яснее. То, что он чувствовал со стороны Гейшлера и то, что этому чувству отвечало в нем самом, требовало контроля. Оно мешало дышать в первую очередь.
С первого дрифта Ньютон подарил ему ощущение отсутствия одиночества. Только ощущение самого Ньютона в его голове – а, значит, и вокруг – спасало его весь год, что он об этом не думал. Подсознательное, как порадовался бы Фрейд, после дрифта менялось кардинально. Во второй дрифт он не смог перенести сперва само ощущение, а потом его отсутствие. У него словно бы оторвали часть того, чего всегда не хватало. Он знал, что Беккет потерял брата, находясь с ним в этой связи. Вероятно, он чувствовал боль раз в пять сильнее той, что перенес Готтлиб. Совместимость знала лучше людей, а люди имели глупую способность сопротивляться, чтобы потом оказываться так, в неловкости, друг перед другом, не зная, чем оправдать потерянное время.
- Но не все, как я смотрю, оказываются окольцованными, - где-то внутри этого незнакомого человека был тот Ньютон, который навсегда теперь останется в его разуме забытыми, но чужими воспоминаниями. И ему невыносимо захотелось добиться до них, несмотря ни на что.
- Это не для меня, я женат на своей работе, - впервые он произнес это вслух. – И тем более я никогда не смог бы перенести детей.
- Они, конечно, не знают правил хорошего тона, - наконец-то улыбнулся Гейшлер. И перемена в нем была так стремительна, что Готтлиб даже не успевал замечать, в чем она заключалась. – Сдается мне, в полнолуние ты меня укусил, потому что и у меня их тоже нет, - без дрифта за плечами доктор Готтлиб так никогда и не узнал бы, что такое намеки, однако сейчас он показался ему прозрачнее, как никогда.
Ньютон поднялся на ноги и закатал рукава. Рисунок несколько побледнел, но был знаком до последней черты. Он расслабил галстук, как всегда носил его тогда. И все это на глазах у Готтлиба, который и без того слишком долго отслужил на благо Гейшлера. Ему показалось, что после второго дрифта Гейшлер узнал обо всех его попытках отвадить от биолога женщин. Ему вспомнились слова о взаимной совместимости. Он вспоминал обо всем, начиная с «Ты пойдешь в дрифт ради меня… Со мной?» и заканчивая этим нужным ответом. Чем ближе подходил Гейшлер, тем больше сомнений было в мыслях Готтлиба.
И тем неуловимее менялся Гейшлер. Он снова улыбался так, что его хотелось одновременно и ударить, и поблагодарить. И эта улыбка обманула Готтлиба первый раз – он хоть и улыбнулся в ответ, но улыбку скрыл.
С Гейшлера станется за все, что было, потребовать начать первому. Дрифт был подобен признанию, так что эту стадию они уже прошли. Во второй дрифт Гейшлер и узнал об этом ощущении защиты, вероятно, и среагировал так, как и должен был нормальный человек – испугом, попытке вернуться в нормальную жизнь.
- Она даже не знает, чем знаменит кот Шредингера! – шепотом произнес Гейшлер. И Готтлиб сделал лучшее, что только умел – возвел глаза к потолку, высказывая все свое презрение. Это вызвало смех Ньютона – искренний, такой же легкий, как и раньше, когда кайдзю казались ему игрой и единственный, который Готтлиб был готов вообще терпеть.
Тот день Готтлиб запомнил лучше целого года. Он помнил, что вопреки его внутренним ощущениям, на улице шел дождь. И помнил, что был совершенно спокоен, когда Ньютон заставил его к себе склониться. Помнил, что никакого неловкого поцелуя не было. Ньютон прислонился лбом к его лбу, не задавая вопросов и не требуя ответов.
И эта женщину Герман смог пережить. Он никогда не встречался с ней лично потому, что Ньютон попросил его об этом. Он сказал со смехом, что женщина до конца жизни тогда будет думать, что она умственно отсталая, и Герман позволил ему самому с ней разобраться. Он избавился от нее еще тогда, когда впервые принялся бороться за Гейшлера, и Гейшлер это заметил. Он пережил с ним два дрифта и знал больше, чем любая другая женщина сможет узнать. И, конечно, он так же легко находил причину для скандала, так что на спокойную жизнь Гейшлеру рассчитывать не приходилось. Это даже прошло так быстро, как будто планировалось очень долго.
Или Герман слишком привык делить с ним пространство. Теперь, правда, приходилось объединять, но он и к этому был уже готов, ведь если он пустил Ньютона к себе один раз, он уже пускал его навсегда и до конца, и даже если периодически Ньютон притаскивал животных, которых Герман ненавидел, они все равно приживались. Он никогда больше не спрашивал о том, почему Герман молча и по-детски устранял всех девушек, хотя у доктора Готтлиба был готов научно обоснованный ответ для каждой из ситуации. Потому что Гейшлер знал, что от Готтлиба невозможно добиться истинного ответа.
И знал его по случаю двух дрифтов, которые дают не только воспоминания, но и манеру мысли человека, из-за чего они действительно могли не произносить слова вслух. И все равно произносили, потому что споры со временем не стали менее интересны, а темы находились все быстрее и быстрее.
И ровно тогда, когда Готтлиб уже думал, что Ньютон забыл обо всех его жалких попытках избавиться от девушек-конкуренток, последовал ответ Ньютона Гейшлера за все те пять, что учудил Герман.
+1. читать дальшеЭто случилось во время одного особенно важного совещания. В университете они не афишировали, но и не скрывали того, что общаются достаточно близко, потому что у Германа Готтлиба был замечательный талант объяснять приватность личной жизни, а так же прочил правил этикета общения так, что слушателю больше никогда не хотелось появляться ему на глаза. И хотя большую часть времени отнимала работа и студенты, из-за которых они не виделись почти до шести частов вечера, а то и позднее, этого потерянного времени совершенно не чувствовалось. Они не были подростками, чтобы ежесекундно проверять друг друга, не веря счастью своему, да и нельзя было так о них сказать. Это было совсем не то, про что пишут книги, потому что для Готтлиба гораздо приоритетнее было просто удобство. И если за удобство приходилось платить тем, что от него периодически требовал Гейшлер, он был на это согласен. Особенно если Ньютон снова начал носить очки, не скрывать татуировки, говорить, как подросток и этим зарабатывать бешеную любовь студентов. Самого Готтлиба поначалу ненавидели, но так или иначе все, кто оказывался рядом с Гейшлером, понимали принцип устройства математика и любили так же сильно, хотя он от них только отпихивался и всячески избегал. Он не вел никакого кружка, но кружок собирался сам, посланный от Гейшлера с инструкциями о том, как развести Готтлиба на интересные рассказы, и студенты пользовались этим довольно долго, пока до Германа не дошло, кто в этом виноват. Он даже не стал прерывать его рассказы о динозаврах на одном из таких кружков, просто заглянул в аудиторию. Для студентов это было удивительно, но для них вполне нормально переглянуться лишь несколько минут так, как будто они в этот момент говорили с сохранением всей мимики – от гнева Готтлиба (шутливого, конечно, ведь за гневом было удобно прятать то, что он никогда не сможет назвать) до упрямого вызова от Гейшлера (вместе с тем чувством, что для Готтлиба нельзя было назвать). Студентов это приводило, безусловно, в восторг.
Уже несколько недель на кафедре точных наук работала еще один профессор математики, но совсем молодая и такая же восторженная работами Готтлиба, как и все, кто периодически возникал в его аудитории черт знает откуда – работы он не рекламировал, как большинство ученых. Она поначалу боялась даже заговорить с ним, но Готтлиб из-за своей природной вежливости сам ей представился, после чего ему даже показалось, что девушка совсем не глупа. Он имел огромную ошибку сообщить ей об этом – подобного он никогда не скрывал, кроме, может быть Ньютона, но исключительно из-за их манеры общения – после чего от нее не стало житья. Он не говорил об этом Ньютону, потому что его шутки становились болезненными вроде пойти и пожать ей руку, сказав ей, что она отчаянна и уникальна, но и на кафедре не мог оставаться работать, потому что она всегда была рядом со своей навязчивой заботой и все теми же отвратительными духами. Она наряжалась так, что мимо нее нельзя было посмотреть, и хотя нагло не лезла, это все равно Готтлиба утомляло. Даже в разговорах появилось это томное восхищение. В один вечер Готтлиб просто ушел к Ньютону, готовый к любым шуткам, лишь бы этого избежать.
Но, к своему удивлению, Герман не обнаружил в Ньютоне и капли этой шутливости. Он подвинулся за своим огромным столом, занимаясь такой же бумажной работой, и они проработали в совершенно удобном и самом естественном для доктора Готтлиба молчании.
Совещание как раз пришлось на обед следующего рабочего дня. Они, как всегда, доложили об успехах и неудачах, о студентах, что заслуживали стипендий, об их научных работах – почти обо всем. Во время доклада Готтлиба, которому разрешалось не вставать, случилось первое столкновение нового профессора и Ньютона. Она неотрывно смотрела на Германа, внимая каждому слову, тогда как Ньютон, не замеченный за спинами других профессоров, помахал ей рукой и взял Германа за руку. Несмотря на печальные новости об успеваемости на его кафедре, Готтлиб не смог не улыбнуться. Он отпихнул руку Ньютона, но не потому, что был против, а потому, что не хотел отвлекать от своих слов.
Он не заметил, что Ньютон сделал это для кого-то, кто уже отвлекся.
- Доктор Готтлиб, я уверена, никто не смог бы доложить о делах нашей кафедры лучше, чем вы! – девушка восторженно воззрилась на него сквозь стекла очков, не замечая стоявшего рядом с Германом Ньютона. Большинство преподавателей либо уже покинуло аудиторию, либо стояло вокруг деканов, о чем-то оживленно споря.
- У меня ощущение, что мы незнакомы, - и с улыбкой, которая уже была знакома Готтлибу как самая раздражающая, Ньютон протянул руку девушке. – Сражен красотой и очень наслышан,- Герман отвел взгляд, стараясь не улыбаться, потому что он не только знал, что за этими словами, но еще и из-за дрифта ощущал весельей Гейшлера. Он даже тогда еще не понял, что это будет первая и последняя месть Ньютона за все прошедшее время.
- Я вас знаю, - нахмурилась девушка. – И вы меня тоже. В чем подвох, доктор Гейшлер?
- Никакого подвоха, - поднял руки Ньютон. Он улыбался настолько заразно, что и Готтлиб не выдержал. В конце концов, он держался почти год работы на Пан Пафицик. Теперь они уже не соревновались друг с другом на выдержку. По большей части они вообще были на одной стороне, хоть эта сторона редко демонстрировалась где-либо, кроме их квартиры. – Если позволите, я хотел бы поговорить с моим парнем, - и он взял за руку Готтлиба, ошарашенного не меньше, чем Ньютон. – Ну не порти мне спектакль, - тут же шепотом возмутился он, встав на носочки и доставая губами до уха Готтлиба. – Живем вместе? Живем. Спим? Спим. Это называется встречаться. Ну, у нормальных людей, - и он, не спрашивая разрешения – как никогда его не спрашивал – поцеловал Германа на людях, не оставляя никакой надежды на сторонние отношения вообще, отсекая сразу всех девушек, да еще и зная, что они все равно были бы уже не нужны.
Но вряд ли одноразовая наглость Ньютона стоила бы чего-то без пяти аккуратных и очень медленных попыток прийти к этому Германа.
@темы: Slash, Raiting: PG-13, Dr. Newton Geiszler/Charlie Day, Dr. Hermann Gottlieb/Burn Gorman, Fanfiction
-
-
19.08.2013 в 21:28-
-
19.08.2013 в 21:39-
-
19.08.2013 в 22:40-
-
19.08.2013 в 22:51Спасибо огромное за теплые слова
-
-
25.08.2013 в 11:07И это так здорово: все эти Готтлибовские уловки, причём грамотные и очаровательные, этот блиц от Ньютона в конце. И все эти мысли о некоей комплементарности, дрифте и науке.
Ну и то, что Германн у умняшек оказался популярнее, тоже прекрасно.
За галстук и обиженного Ньюта отдельное спасибо.
Отличный фик, буду перечитывать.