[Sgt. Muck]

Название: Биология vs. Математика
Автор: Sgt. Muck
Бета: писалось за один день, так что не отбечено очень... хотелось... написать...
Размер: макси, ~16700 сл.
Пейринг/Персонажи: Ньютон Гейшлер/Герман Готтлиб
Категория: слэш
Жанр: романс, ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание:
Часть I. Поначалу доктору Готтлибу хотелось выселить из своей лаборатории нового коллегу, как и многих прочих, но неожиданно доктор Гейшлер оказался гораздо устойчивее. Часть II. Объединившись против одного врага, они добровольно подключаются в дрифт-связь между собой и детенышем кайдзю, но переданные чужие воспоминания не дают жить так, как прежде.
Часть III. Доктору Готтлибу не так просто отпустить от себя опыт дрифт-связи. Он снова делит с доктором Гейшлером лабораторию, чтобы вместе модифицировать устройство для дрифт-связи для медицинских целей, однако повторный парный дрифт наконец расставляет все по своим местам.
Примечание/Предупреждения: first!time, OOС. Автор никуда не подглядывал, кроме ПацификРимВики, но и та не смогла подсказать нужные моменты.


Часть I.

Биология никогда не давалась Герману. Прилежный в учебе мальчик раз за разом терпел поражение, пытаясь найти во всем материале логику… и не находил. Почему так происходит? Почему рамка считывания идет от пяти к трем? Почему, если переохладить ноги, получишь насморк? Наука не успевала за придирчивым разумом Готтлиба. Ему нужно было обрести в своих руках инструмент для получения ответов, тогда как биология стремилась задать их все больше и больше.
Он пытался. Он заучивал все: от строения цветков до последних инноваций в генной инженерии, в теории мог представить, как выделить ген, изучить его и представить для дальнейшего пользования прочим инстанциям, как описать нового представителя жизни,но это даже не могло быть похоже в его собственной голове на привычную инструкцию, где нельзя отойти от намеченного плана. Фактически, Герман Готтлиб попросту не владел фантазией.
Он никогда не претендовал на то, чтобы выделяться. Так спокойнее. Если жизнь идет по накатанной колее, ты всегда знаешь, что от нее ждать, даже если в один момент весь мир перевернулся с ног на голову. Для Германа поначалу все было так же, как и прежде: монстры монстрами, а высчитывать алгоритмы и корректировать математические основы программы егерей (чья система хотя бы наведения требовала постоянной доработки быстрого расчета координат) он продолжал, хотя и на иной теперь базе. Герман Готтлиб был из тех, кто легко подстраивается под любые изменения так, что они проходят для него незаметно. Он просто предпочитал самый минимум необходимого. Если бы случился, скажем, конец света, он все равно сидел бы в каком-нибудь бункере и считал, считал, считал…
Биология никогда не давалась Готтлибу своим хаосом. В ней, безусловно, больше глубин, чем в математике, но, в конце концов, краткость – сестра таланта. Математика похожа на музыку, мелодичную, перекликающуюся с иными мелодиями, сплетающимися из алгебры, геометрии, тригонометрии, статистики и прочих наук, без которых все остальное было бы невозможно. Для того, чтобы существовать в покое, нужно что-то непоколебимое, как два плюс два, и никакие миллионы лет после этого не изменят подобное равенство, тогда как эволюцию можно в любой момент опровергнуть, если достичь глубин Космоса, в котором они не знают почти ничего. В основе спокойствия всегда математика, потому она привлекла Германа еще в детстве. Ни на минуту своей сознательной жизни Герман не жалел о том, что связал свою жизнь с числами, ведь всем известно, что математика – царица наук.
Из-за этого он сразу невзлюбил своего соседа по лаборатории. Он требовал у начальства отдельную лабораторию, ведь база была огромна, но тем, конечно, было некогда заниматься подобными проблемами, которые в свете появления кайдзю и ненадежности Стен вынуждены были вновь собирать егерей. Однако, когда первый же запрос остался без внимания, Герман тут же отступил – он был достаточно умным человеком, чтобы верно расставлять приоритеты. Он решил, что сумеет приспособиться, ведь обычно люди науки приучены к собственному порядку жизни, из-за которого не обращают никакого внимания на окружающих. Может быть, в пылу своих исследований, он и новый сосед бы друг друга попросту не замечали.
Но когда Ньютон притащил несколько тележек с отвратительно воняющими останками кайдзю, довольно при этом улыбаясь, Герман решил, что с него хватит. Его малый запас терпения был, безусловно, недостатком, но недостатки, по мнению Готтлиба, обязательно должны были составлять любого человека в определенном процентном соотношении. Спросите Германа Готтлиба про процентные соотношения, потому что больше уж никто точно в них не смыслит. Он высказал Ньютону все, что думает об этой слизи на полу, о биологии, которая не даст ответов на вопросы о вторжении, даже о его дурацких татуировках, которые выдавали в нем бандита, потому что только бандиты решаются на подобные извращения над телом. А если он, доктор Ньютон Гейшлер, бандит, то Герман и подавно не хочет делить с ним одну лабораторию.
Ньютон, выслушав его, почесал тогда в затылке и спросил, хотел ли Герман когда-нибудь написать число «π» до последнего знака и носить с собой. Безусловно, Герман ответил ему скорее да, чем нет, из антипатии не проявляя никакой заинтересованности вообще, хотя идея была оригинальнее, чем он от Ньютона ожидал.
- К тому же, девочкам нравится, - добавил вдогонку Ньютон, ухмыляясь еще шире. – Подумай об этом на ночь, Герман, - и сам Готтлиб не ожидал, что смущение – да и вообще какое-либо чувство, выводящее его из равновесие – заставит его замахнуться тростью на болтливого поганца, которому уж точно никак не следовало знать о личной жизни Готтлиба. Даже если она отсутствовала, потому что единственной страстью, как у знаменитого и никогда не исчезающего Шерлока Холмса.
Подобные разговоры стали для них традицией. Спорить с Ньютоном получалось совершенно случайно, слово за слово, и Гейшлер уже выводил его на диалог, полный хоть каких-то чувств, в основном, обиды за свою науку. Ибо, с точки зрения Ньютона, биология крутила цифрами так легко и непринужденно, что математика никак не могла быть ее царицей. Споры тянулись до ночи, а руки продолжали делать, делать и делать… Строчки на серой бумаге исписывались цифрами в попытке понять закономерность появления кайдзю, останки монстров вскрывались быстрее обычного, потому что разум в подобных действиях только мешал, отвлекал и заставлял не замечать самые важные детали. О пользе их споров Герман, конечно, даже под дулом пистолета бы никогда не признался.
Хотя это спорный вопрос, потому что Герман по натуре своей склонялся к трусу, нежели к герою, ибо здравый смысл всегда полезнее тупого желания помереть, пусть и в лаврах. Как же он был удивлен, когда доктор, ученый и вообще образованный человек Ньютон Гейшлер вообще предположил возможность дрифта с кайдзю. Это же было невозможно осуществить, так как дрифт-совместимость ставила серьезные преграды, так как оборудование было массивным и существовало только в встроенном виде в кабинах машин, так как это был просто самый глупый способ умереть. Но как дети поклоняются супергероям или идолам светской жизни, так и Ньютон поклонялся кайдзю. Так историки поклоняются самым значительным войнам в истории, хотя человеческая натура и этика требовала бы резкого осуждения. Но нельзя осуждать преклонение перед величием, сколько бы жертв оно не принесло. Это Герман за несколько месяцев такой работы понял. А если Герман понимал, он уже не собирался никому объяснять, почему он это принял. Да и объяснение бы ему не понравилось.
Обычно в их бункере свет горел до поздней ночи. Единственное отличие дня и ночи было только в том, что на ночь свет приглушался, ибо глаза болели так сильно, что не было никакой возможности работать дальше. В полумраке Герман обычно сидел за своим столом, на котором были аккуратно сложены, разбиты на категории важности и помеченные сроками документы. Он работал не только над собственными идеями, которые могли быть осуществлены лишь по окончанию рабочего дня, но и над постоянным анализом технических ошибок в алгоритмах работы егерей. Особенно много проблем было с аналоговой машиной «Бродяга», принадлежавшей когда-то Беккетам. О егерях, машинах, победах и кайдзю Герман, не по своему желанию, знал все, потому что во время работы Ньютон либо частенько смотрел по небольшому планшету старые записи, либо комментировал сам. Совершенно невозможно было его заткнуть.
Тогда Герман мстил и все свои записи на доске принимался поздно вечером произносить вслух, ибо знаки и уравнения для Ньютона были так же невыносимы. Обычно Ньютон держался из вредности, но однажды сорвался, впервые повышая голос. Он не был злым и скандальным человеком, он скорее был той стороной, что превращала все в шутку и делала совместное существование приемлемым. Из-за этого Герман, к своему недовольству, привыкал к нему. Обычно все его соседи по лабораториям, а так же в давние времена по комнатам общежития университета и лабораторий больших размеров, не выдерживали его придирок и тяжелого характера уже спустя месяц. Ньютон Гейшлер продержался пять месяцев, прежде чем Герман пошел ему навстречу. Не осознавая этого, конечно.
Это случилось в один из вечеров, когда Ньютон достал запись с черного ящика неудавшегося боя Беккетов шестилетней давности. Они уже знали, что выживший брат и несколько других знаменитых пилотов пребудут на базу в ближайшие дни. От этого Ньютон впадал в эйфорию и мечтал поговорить с Райли о том, каким был тот мощный кайдзю. Он вообще от многого впадал в эйфорию, так что Герман однажды взял у него во сне кровь, чтобы проверить на наличие веществ, из-за которых его можно было бы выгнать. Кровь была совершенно чиста, так что пришлось и смириться с тем, что Ньютон просто такой и есть. Даже упоминания всей боли, разрушения и смерти, что причиняли кайдзю, не было достаточно, чтобы разрушить этот его вечный восторг.
Лишь в тот вечер Герман не выдержал. На этот раз его терпение истощилось совсем в ином стиле, ибо невозможно было слушать его восторг, зная, что именно в этот момент один брат терял другого. Он оперся на трость и подошел к столу Ньютона, на котором тот зарисовывал чистовик какого-то особенно важного когтя. Ньютон поднял на него взгляд, не понимая, что заставило Готтлиба вообще пересечь священную границу. Он поправил съехавшие пижонские очки и воззрился на Готтлиба так, словно ожидал одновременно и удара, и истерики. Понимающе так смотрел, раздражающе. Однако Герман подошел к нему не за этим.
- Подумай о том, что для Райли Беккета этот момент стал навсегда самым отвратительным, самым болезненным, тем, что он никогда не сможет пережить до конца, - и, сдерживая тон, похромал обратно к своему столу. Он даже не слышал тихого извинения, которое ему как рыбе зонтик. Он посмотрел на цифры на своих бумагах, но работать больше не смог. Он с трудом поднялся по маленькой лесенке, ведущей прямо из лаборатории в его жилой отсек (точно такой же был по другую сторону), и отпер дверь, надеясь хотя бы заснуть пораньше. Простая уборка привела его в состояние полусна, в котором он ни о чем не думал, так что вошедший в его комнату Ньютон застал его врасплох. Но не тот это был момент, чтобы в Германе возникло хоть какое-то возмущение.
- Мне не стоит спрашивать его об этом, да? – поколебавшись, спросил его Ньютон так, словно мнение Готтлиба для него в самом деле что-то значило. Готтлиб только кивнул, удивленный тем, что до Гейшлера вообще можно достучаться, да и есть до чего. Он, вероятно, не был таким уж черствым, просто его сознание было так же хаотично, как и наука, что он выбрал. – Соболезнования тоже не нужно выражать?
- Вообще не напоминать, - еще тише сказал Герман, соображая, успел ли он заправить постель. Несколько старомодная пижама точно стала бы для Ньютона объектом шуток.
- Но ведь он же в одиночку смог…
- Ньютон, - жестом руки и спокойным тоном прервал он Гейшлера, в одно мгновение из непонимающего сделавшегося несчастным. Так трудно объяснить фанату, что его любимая звезда только что потеряла ребенка или родственника и не хочет даже видеть таких поклонников, которым все равно до их горя, ибо они же звезды, и горе их должно быть тоже звездным. – Не дай Бог кому совершить подобный подвиг в таких обстоятельствах, - смягчившись на микрозначение, добавил Герман, видя, что биолог не хочет его понимать. Ньютон вздохнул и закатал рукава рубашки.
- Ну тогда это… спокойной ночи, - буркнул он, осознавая, что находится не только на территории части лаборатории Готтлиба, но еще и в его комнате. На следующий день Герман, конечно, все ему высказал, но граница уже была нарушена, и теперь и сам Ньютон спокойно заходил на нее, и эти отвратительные останки иногда оказывались на его территории, так что Герман пинал их от всей души, как пнул бы, вероятно, Гейшлера.
Конечно, если бы он не помог тогда на спор вычленить из схемы егеря чертеж дрифтовой части, ничего этого бы не случилось бы. Не только победа была бы под вопросом, тогда еще почти недостижимая, но и взаимодействие, которое он не хотел. Гейшлер заболел своей идеей войти в дрифт с кайдзю, но у него не было подходящей части мозга, а потому Герман был спокоен. По правде говоря, последние дни ему вообще было не до биолога, потому что уравнение длиной в месяц, кажется, начало приводить к результатам. Он искал коэффициент прогресса разлома столькими путями, что рано или поздно должен был прийти к результату, вопрос был лишь во времени. Подобные расчеты нельзя было доверить компьютерам, ибо интеллект их был слишком узконаправлен, а количество попыток ограничено, так что Герман доверился себе. Работу он, конечно, выполнял на механических устройствах, отсылая расчеты и результаты в ЦУ. Он никогда не видел, как они применяются в егерях.
Если бы Ньютон попросил его помочь, Герман бы безо всякого сомнения отказал и занялся бы своим уравнением. Но биолог подобрался к нему так, словно это было для Германа не по силам. Такого удара в свой адрес Готтлиб вынести никак не смог – он взял в руки планшет Ньютона с уже загруженной действующей проекцией схемы егеря, которую нужно было лишь аккуратно взломать, скопировать нужную часть и вытащить на их маленький сервер, до которому никому на базе не было никакого дела. Он считал, что даже если Ньютон соберет эту машину, он ни за что не войдет в дрифт, уж он проследит.
Когда ему стало не все равно, что сделает Ньютон, Герман не заметил. Он отмахивался от подсказок Ньютона, ошибался, отбивал его руки, когда Ньютон пытался сделать по-своему, но программный код на планшете Германа писался достаточно быстро, несмотря на их противостояние. Когда Ньютон вконец достал его своим «да точно тебе говорю, иди через систему охлаждения», Герман отпихнул его крутящийся стул на колесиках, доставленный со старого склада, не иначе, и Ньютон с забавными звуками закрутился на стуле, пока не наткнулся на провод на полу. Когда Ньютон навернулся, Герман испытал особенное душевное удовлетворение.
Однако он пробил защиту чертежа через систему охлаждения. Пока Ньютон проверял состояние своего бренного тела, Герман поспешно завершил программу, дабы Гейшлер не видел правильности своей идеи.
И подзатыльника от Гейшлера он точно не ожидал. Они ведь были, в конце концов, взрослыми людьми, а вели себя, как дети! Он возмущенно твердил об этом минут десять, пока Ньютон, подпер рукой щеку, внимал его гневным словам. Взгляд Гейшлера был рассеян, как у него обычно бывало по вечерам, и блуждал то по лицу, то по старомодному костюму Готтлиба. Наконец, у Германа кончился запал его раздражения. Ньютон просто кивнул и вывел схему на проекционную панель своего разделочного стола, иначе и не назовешь. Под поверхностью стола вспыхнул нужный им центр егеря, уже скопированный на сервер. Они не были инженерами, но образование получили достаточно широкое, чтобы потратить на выделение дрифтовой части всего лишь несколько часов. Ньютон быстро зарисовывал – тоже доверяя своим рукам, а не компьютеру, что не добавило ему уважения от Готтлиба, но не прошло незамеченным – а Герман разбирался в окружающих частях. Вдвоем они сработали, конечно, быстрее, чем если бы Ньютон работал один, и Герман ничуть не сомневался, что это вообще только заслуга его вмешательства, о чем он, безусловно, не мог не сообщить Ньютону.
Тот моргнул как-то забавно и спокойно поблагодарил его, хотя это больше походило со стороны Готтлиба на провокацию. Простая благодарность лишила Готтлиба дара речи. А Герман вообще терять контроль очень, очень не любил.
Поэтому следующим вечером, пока Ньютон работал над своей эконом-версией машинки, он читал свое уравнение громче и как можно монотоннее. Он обернулся через полчаса, обнаружив довольно, что Гейшлер сопит как маленький ребенок, подложив под голову высушенную кость кайдзю. Будучи высушенными, кости приобретали необычную пластичность, и это было, как знал Герман, одним из предметов исследования Ньютона до этой сумасшедшей идеи.
Спящий Ньютон вызывал противоречивые чувства. С одной стороны, за всю неспокойную жизнь, что он причинил Готтлибу, ему стоило бы нарисовать что-нибудь на лице, но с другой, он продержался действительно дольше многих прочих, и списывать его со счетов уже было не так просто. Нет, конечно, Герман был не из тех, кто по ночам мажет лица неугодных чем-нибудь особенно противным, но подойти зачем-то подошел. Ни очки, ни татуировки Ньютона крутым не делали, ведь от печати ботаника на лице трудно избавляться, но вот среди ботаников он, конечно, был бунтарем.
Герман не придумал ничего лучше, кроме как потыкать Гейшлера в плечо. Сперва подумал, тростью, но это было бы уже слишком. Они порой помогали друг другу без всяких споров, даже если Герман совершал ошибку и не мог найти ее, а Ньютон свежим взглядом находил, ничего не понимая в расчетах, но почему-то без проблем видя этот переломный момент. Когда Герман спрашивал его, каким образом он обнаруживал это место, то ответом было обычно что-то вроде: «там буква кривовато написана»… и больше ничего. Оставалось принять это как еще одну способность Ньютона. Герман никогда не догадывался, что его сосед по лаборатории точно так же знает математику, как и он имеет представление о биологии.
Гейшлер заворочался, но не проснулся. Он потерся носом о кость – вот ведь неприятное зрелище – положил обе руки на стол, но не проснулся. Герман вообще был против того, чтобы кто-то так нагло спал, пока ему нужно работать, но будить серьезно не хотелось. Хотелось, как он думал, тишины. Он потянул за воротник рубашки Ньютона, и тот послушно поехал за рукой Готтлиба на своем стуле. Старые пластиковые колеса каким-то чудом сохранили способность ездить. Три ступеньки обнаружились внушительной преградой, тем более что вес еще одного человека Герман бы никогда не выдержал, имея в действии лишь полторы ноги вместо двух.
- Будь добр, оттащи себя в кровать, - прошипел он на ухо Ньютону, не понимая, какая ему вообще разница. Ну спал бы и спал. Но ведь непорядок, а Герман не выносил отсутствие порядка. Он потыкал его еще для верности, чуть сильнее, чем в прошлый раз, и биолог наконец-то открыл глаза. Он поразглядывал Германа с минуту, после чего закрыл глаза обратно, как будто положение сна сидя его никак не волновало. Готтлиб, конечно, за ним не следил, но уж больно мало тот спал. Хотя уж кому-кому, а ему следовало бы знать, сколько часов необходимо для стабильной работы ума. Пасовать перед невыполнимой задачей Герман не умел, а потому неловко перехватил Ньютона за плечо и потянул наверх. Тот был много тяжелее самого Германа, что стало для него сюрпризом – он бы никогда по нему не сказал, что биолог не обладает привычным внешним видом ученого.
- Я тебя и днем вижу, мне только ночью не хватало, - пробормотал в полусне Ньютон, успешно поднимаясь на ноги и явно ничего не соображая. Уж очень это было похоже на передозировку кофеина, да и мимолетный взгляд под стол, где стояла мусорная корзина, подтвердил догадку. Стаканчики из-под кофе, каждый внушительного размера, можно было разглядеть даже в полумраке лаборатории.
- Да иди уже и спи, где положено, - проворчал Герман, подталкивая его в спину. Ну Ньютон послушно и двинулся вперед, забыв использовать ноги. Он полетел носом вперед, ничуть не заботясь, что это происходит не во сне, а Герману пришлось приложить немало усилий, чтобы его поймать и удержать на месте. И это при том, что у него мало физических сил, так еще и нога плохо слушается! Словом, счетчик долга Ньютона рос с невообразимой скоростью. Сам Ньютон никаких неудобств не испытывал от того, что кто-то пытается его куда-то доставить. Против попыток его удержать он тоже не возражал, даже наоборот – вцепился в Германа в ответ.
Герман похолодел. Он успел пожалеть о том, что вообще тронул этого биолога, что проявил хоть какие-то чувства (внезапно еще несколько минут он об этом не думал), что не старался как следует, пытаясь его отсюда выселить. Он бы простоял так до скончания века, чтобы, не дай бог, не очнулся биолог, да и не обвинил во всем этом Германа. А тому подобного совершенно точно, спасибо большое, не нужно было. Он чуть склонил голову, надеясь, что Ньютон спит достаточно крепко из-за передоза кофе прошлым вечером, чтобы подобное его разбудило. Пожалев и об этом движении, он просто закрыл глаза и переждал, когда волна мурашек успокоится. Не было ничего сверхъестественного в том, что он так реагирует. Пожалуй, тут дело в простом взаимодействии, ничего кроме этого не могло быть. Он не такой большой специалист по этим делам, чтобы не реагировать. Стоило бы просто оттолкнуть его от себя, да и забыть об этом, как о случайности .
Ньютон что-то пробормотал во сне, скорее всего, о своих любимых монстрах. Лучше бы он просто спал дальше так, как спал. Потому что от теплого дыхания вкупе с прикосновением к шее над воротником пиджака Герман едва не подскочил до потолка. Пожалуй, не будь у него проблем с реализацией себя в личной жизни, он бы не думал так долго и уже давно отпихнул биолога от себя. Честно говоря, даже если бы он и списал это на долгое отсутствие контактов вообще, он бы все равно не решился выйти в город и постараться это изменить, так что одними списаниями обойтись не получалось. Он был готов разбудить Ньютона и сразу определить это, как случайность, и даже собирался потрясти его за плечи, но вместо этого хватка биолога на его пиджаке превратилось в то, что люди называют, вероятно, объятием. Это уже вышло совершенно за все рамки…
- Прикольно, - пробормотал Ньютон. Если бы он спал дальше, то это было бы законом плохого жанра. На этом Герман остановился- он совершенно не хотел этот жанр определять. – Это как кайдзю обнять: или успел, или помер.
- Было бы очень мило с твоей стороны меня отпустить, - не так угрожающе, как хотелось бы, произнес Герман, в основном потому, что в его собственном представлении он выглядел не очень пугающе. Честно говоря, он сам себе напоминал натянутую струну, которая звенит и старается натянуться еще сильнее, пока не порвется. Пока не порвался, но лучше бы биологу просто отойти, а им обоим просто об этом забыть. – Я бы категорически советовал…
- А то что? – видимо, отсутствие сна что-то повредило в восприятии биолога, а так же моделировании поведения, или Герман сошел бы с ума, пытаясь найти этому объяснение. При большом желании он не смог бы скинуть с себя биолога, бывшего его сильнее раза в два, так что оставались только слова, которыми он временно плохо владел. – Господи, ты еще и кайдзю обнимал?
- Нет, - подумав, ответил биолог. – Хотя он не болтает, а сразу жрет. Крутые они, - и уткнулся себе лицом в лацкан пиджака Германа, как будто это было самое правильное место для сна. Герман попробовал отцепить его от себя, надавив на плечи, но это как если бы он пытался сдвинуть с места спящую скалу. Однако чем больше он сопротивлялся, тем вреднее становился Гейшлер. Выхода не было, ведь за все эти месяцы Герман усвоил, что сопротивление рождает еще большее сопротивление в отношении биолога. Это было трудно, но он постарался просто расслабиться. Ничего особенно страшного в этом нет, не в мозг же к нему биолог лезет. Пострадавшее личное пространство можно привести в порядок, можно обо всем забыть и списать на то, что его коллега – просто идиот. Но ведь не дело же обнимать его…
- Ладно, я пошел спать, - глухо пробормотал Ньютон и отпустил его, потирая глаза. – Попрошу у компьютера бан на старбакс, - он нажал на дверь и буквально ввалился в собственную комнату, даже не думая обернуться и хотя бы извиниться. Это для него нормально, а для Германа – перевернувшаяся вселенная персонального порядка. Он поспешно похромал в собственную комнату, даже не думая заканчивать работу. Мысли зациклились на одном лишь ощущении чужого присутствия, сбивались и снова возвращались, когда он взглянул на доску.
- Черт возьми, - только и сказал он, не замечая, что позволил себе вольности в языке. Остаток ночи он дописывал уравнение так быстро, как никогда раньше, уже зная ответ. Если его расчеты верны, то даже остатки от программы «Егерь» не спасут Гонконг, а затем и весь мир от нашествия кайдзю.
Ту неделю они оба работали на износ. Не разговаривая и даже не сталкиваясь, они занимались каждый своей идеей, как только могут быть эгоистичны ученые, нашедшие подтверждение для своей идеи. Вероятно, именно в ту неделю Герман не заметил в новом поступлении мяса кайдзю части мозга. Ему некогда было думать о том, что там себе задумал Ньютон, потому что проверка уравнения могла бы стоить людям жизни. Не замечал он, как в свалке на другой части лаборатории постепенно появилось что-то похожее на устройство для дрифта. Он подчеркнул ответ на доске и в своих записях прежде, чем подумать, что он наконец-то закончил.
- Я закончил! – вторил ему счастливый голос на другой половине лаборатории, откуда доносился запах страшнее всех предыдущих. Впервые они столкнулись в дверях, спеша сообщить маршалу Пентекосту о своих разработках. Безусловно, открытие Германа было куда важнее идиотской идеи Ньютона, о чем он не замедлил постоянно сообщать, перебивая Гейшлера. То, что их обоих отослали в связи с боевой тревогой, было не так обидно, как если бы только одного из них. Конечно, расчеты были важны, но в реальности то, что их будет через несколько дней трое, а потом все больше и больше, никак не помогало «Егерям», поэтому все время, вне зависимости от своего рабочего дня, Герман проводил в отделе контролирования и калибровки, помогая по мере сил. Вероятно, любой мог понять, что со временем количество кайдзю будет расти, однако никто не предполагал, что так скоро. Но что стоит один факт по сравнению с тем, что стоило бы сделать, чтобы это предотвратить? «Егери» снова и снова подвергались обсуждению со всех сторон, и Герман порой был слишком занят, чтобы обнаружить, что кресло Ньютона все чаще оказывается пустым. Они пытались увеличить мощность, не добавляя новых генераторов, обсуждали степень защиты пилотов во время боя и постоянно проектировали, рассчитывали и снова проектировали… На одном из самых главных собраний обсуждались способности кайдзю к обучению, ведь каждый новый уже был готов больше предыдущего к встрече с егерем. Они уже понимали, что пилоты находятся в головной части и пытались добраться до нее сильнее многих прочих. Герман был очень удивлен тем, что несмотря на полный зал таких же ученых различного профиля, Ньютона среди них не было.
Он едва дождался окончания совещания, на котором, конечно, не было вынесено иного решения, кроме как постараться обновить тактику боя. Какая могла быть тактика боя, если перед лицом монстр, которого следует бить как можно сильнее, или он будет бить тебя? Герман не представлял, какими людьми надо быть, чтобы лезть туда. Он видел на их лицах разные эмоции, от холодного превосходства Кайдановских до искреннего нежелания возвращаться туда Райли Беккета. Он не мог понять, почему такая молодая девочка, как Мако, желает быть пилотом «Егеря». Это было выше его логического мышления.
Он приложил карту к электронному замку лаборатории. Лаборатория была погружена в темноту, и только аварийный свет освещал беспорядок на половине Ньютона и порядок на половине Германа. Достаточно было нескольких секунд, чтобы он обнаружил биолога, все еще подключенного к этому чертовому аппарату, который он же и помог создать. Несмотря на то, что напряжение сети лаборатории не вынесло такой нагрузки, Ньютон словно бы не мог выйти из дрифта. Его била крупная дрожь, а кровь текла из носа все сильнее и сильнее. Отсоединять его от шлема было слишком рискованно, но попробовать перепрограммировать на таймер отсоединения было можно. Он лишь прикоснулся к холодной шее биолога, чтобы удостовериться, что он сам еще жив, после чего подключил первый попавшийся контроллер с экраном вывода. Минимальный таймер требовал хотя бы минуты.
Это была, пожалуй, самая долгая минута, в течение которой Герман как никогда хотел помочь и не мог этого сделать. Обрыв нейросвязи мог закончиться весьма плачевно, а этого никак нельзя было допустить. Он с ненавистью смотрел на подключенную часть мозга, гадая, каков должен быть склад ума, чтобы добровольно сделать это, несмотря на страх. Ученые – не герои, их страх гораздо сильнее, потому что они знают, чего следует боятся. Он отложил контроллер в сторону и мысленно подгонял таймер. Однако когда он сработал, почти ничего не изменилось. Прошла еще секунда, две, и гул машины начал стихать, а поток информации – прекращаться. Теперь можно было снимать шлем, не боясь, что разум биолога окажется расщеплен на две части. Прежде следовало бы как-нибудь зафиксировать Ньютона, ибо если он не сможет по пробуждении понять, что уже не находится в сознании монстра, то попытается убить и Германа, а тут уже никак не предскажешь, кто победит. Удержать с возможностями Германа не представлялось возможным, но и бежать за помощью было некогда. Он понадеялся, что никогда больше не повторит подобного, а еще больше на то, что идиот-биолог помолчит потом, когда придет в себя. Не без помощи трости он перенес ногу по другую сторону от лежащего Ньютона, после чего, испытывая страшные неудобства, которые можно было потерпеть, зафиксировал его своим весом.
Он снял шлем и менее, чем за секунду, отбросив его в сторону, придавил руками плечи Гейшлера. Последействие нейросвязи могло словно бы перезагружать нервную систему, так что лишь огромным трудом Герману удалось удержать Ньютона на месте все то время, что нервные импульсы с огромной скоростью требовали от мышц хоть какого-то движения. Во время подобных проверок могло случиться что угодно, особенно с тем, кто никогда до того не готовился к дрифт-связи. Для Германа прошла вечность, для остального мира – несколько минут, прежде чем тело под ним начало расслабляться. Дрожь, безусловно, сохранилась бы как на физическом, так и на психологическом уровне, ее не следовало бояться так, как продолжающегося отсутствия сознания. Если бы он не пришел в себя и спустя десять минут, то дело было бы худо. Поэтому Герман делал то, что хорошо умел – он считал. Считал время, которое есть у Ньютона, чтобы очнуться самостоятельно.
Когда биолог открыл глаза, с Германа как будто исчез весь гнет ответственности за его жизнь. Он удостоверился, что Ньютон смотрит более ли менее осмысленно, однако первая реакция всегда была обманчива – полученные воспоминания не сразу усваивались чужим мозгом. Дождавшись второй, он был готов к чему угодно, но не к проявлению слабости. От пережитого потрясения, а может, и ужаса в сознании кайдзю, разум Ньютона мог и не выдержать психологически. Об этом Герман, конечно, не подумал, занятый чистой физикой организма.
Ньютон пытался что-то сказать, закрывая локтем глаза, но контролировать речь пока не получалось. Проклиная все на свете, а особенно ногу, Герман постарался встать на ноги более ли менее ровно, так как Ньютон, видимо, больше в фиксации не нуждался. Ньютон убрал руку с глаз, смотря на него широко открытыми глазами, в которых читалось все и сразу, кроме сожаления о том, что он сделал – это Германо бесило сильнее прочего.
- Идиот, - только и сказал он, желая отвернуться, но вместо этого протягивая руку. – Для этого нужна подготовка и постоянный контроль! – он понимал, что Ньютону и без того плохо, но это не значило, что он не имеет права высказаться и за собственное потрясение. Биолог лишь с помощью его руки смог встать на ноги, шатаясь и сметая со стола все инструменты в попытках удержаться за него. – Мне нужно сообщить маршалу, - сказал он, не уверенный в том, что может оставить биолога одного. То, что Ньютон был жив, никак не отменяло переживания за все возможные последствия, которые обязательно бы негативно сказались на его работе.
Да какой работе, от своего идиотизма он едва не убил сам себя, так что тут уже никакой работы быть не могло. Гнев на его глупость и непредусмотрительность заключалась только в самом Ньютоне, а не его функциях как ученого, и это Герману хотелось бы скрыть. Он сосредоточился на том, чтобы как можно быстрее добраться до ангара с машинами, где всегда можно было найти маршала.
Идиотизм Ньютона и расчеты Германа так или иначе совпали в одну идею целенаправленного захвата. Это, конечно, только подтвердило план Пентекоста о сбросе ядерной бомбы, да и рассеяло туман догадок о том, зачем кайдзю появляются здесь. Это значило, что вся армия кайдзю собралась там, в другом мире, ожидая, пока разлом проявит себя полностью ровно с высчитанной Германом прогрессией во времени. Открытие не принесло облегчения никому, кроме тех, кто так долго над ним работал. Несмотря на все возражение Германа, Ньютону позволили достать целый мозг кайдзю.
Появление двоих кайдзю четвертого уровня застигло врасплох всех, в том числе и Германа. Ньютон отбыл почти полтора часа назад, так что только долгое его отсутствие могло извинить задержку одной простой идеи – ведь дрифт был двусторонним, а это значило, что кайдзю побывали в разуме Гейшлера и знали, как его найти. А они, вероятно, захотели бы его найти, как любой хищник, уже учуявший кровь подставившейся ему жертвы. Оставалось лишь решить извечную проблему ученых и героев. Конечно, поездка в город сейчас, когда два кайдзю четвертого уровня вырвались из разлома, была чистым самоубийством, но Гейшлер был единственным, кто смог бы повторить дрифт второй раз, как бы глупо это ни звучало. А это значило, что его нужно предупредить во что бы то ни стало.
Может быть, он успел бы прежде, чем один из кайдзю доберется до города.
Вероятно, герои отличаются тем, что понимают высокую вероятность смерти и верят лишь в оставшуюся часть. А может, они об этом вообще не думают. Но, управляя подводной капсулой, что за пять минут доставляла до ближайшей пристани, Герман как раз только о ней и думал. Умирать в его планы не входило, но тут уж его планы почти ничего не значили. Он сосредоточился на гневе: ведь чертов биолог обскакал его, и теперь всем был нужен, в отличие от математика. Это помогло избежать вопроса, нужен ли математику биолог.
Вероятно, того, кто не лезет на рожон, бережет кто-нибудь сверху, ибо в огромном городе он оказался далеко от того места, где уже хозяйничал кайдзю. Он был гораздо больше одного Германа и двигался быстрее, да и целенаправленно, так что не оставалось никакого сомнения в том, что идет он за Ньютоном.
Интересно, в этот момент Ньютон все еще любит своих монстров?
Улицы многомиллионного города были пусты. Брошенные машины, мотоциклы стояли в полной тишине на пока еще пустых многокилометровых проспектах, тогда как люди прятались по популярным теперь бункерам. В одном из них, вероятно, постарался бы спрятаться Ньютон. Осознавая, что уже не успел, он передал сообщение о своих координатах тем немногим ученым, что согласились привезти в город дрифт-машину Ньютона. То, что придется входить в нейросвязь на месте боя, для Германа уже не было секретом. Он наблюдал за тем, как в конце улицы – ведь, если подумать, совсем близко от него идет бой «Бродяги» и последнего кайдзю. Он не знал ничего о том, что остальные экипажи или погибли, или пострадали, так что не беспокоился больше необходимого. Быстроходный джип быстро нашел его, маневрируя между брошенными машинами. Там было всего трое человек, но этим трое уже можно было доверять. Они стояли до месте ровно до того момента, пока бой не был закончен. Более захватывающего зрелища Герман не видел в своей жизни.
В какой-то момент он думал, что все кончено. Это принялось как факт, который не стоит бояться, потому что шансов на иной исход не стало. Ведь страх рождается возможностью потерять последний шанс. Он повернулся, чтобы сказать остальным ученым, что им лучше уезжать отсюда, когда за его спиной «Бродяга» вырос вновь. Трудно было передать все ощущения от его победы, от восторга до гордости за то, сколько работы было вложено в само создание этих огромных защитников, сколько ночей отдано программам и проверкам. Но некогда было ощущать, ведь мозг кайдзю оставался жив – если, конечно, не поврежден – не так много времени, может быть, минут десять. Они проследили со спутника за тем, куда упал кайдзю, и вскоре специалист по ИИ гнал машину так быстро, как только мог, по направлению к упавшему кайдзю.
Они не успели к тому моменту, когда за работниками Ганнибала Чоу вырвался детеныш кайдзю. Они застали только перепуганного насмерть Ньютона – исключительно экономя время, Герман не стал ничего говорить по поводу будущего его нежных отношений к кайдзю. Он просто показал Ньютону взглядом на устройство, что они везли крепко привязанным. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что задушенный пуповиной детеныш обладал ценным даром – неповрежденным мозгом, еще живым. Они устанавливали машину и подключали ее к мозгу детеныша, пока Ньютон приходил в себя. Он нетвердо стоял на ногах, но долг узнать что-то, что спасет многим людям жизни, заставил его подойти.
Дрифт – всегда нагрузка на мозг. Однако как и нагрузку любой сети, ее можно было бы разделить, оставляя шанс на выживание. Только то, что Герман вообще отправился сюда, несмотря на кайдзю, уже означало, что один глупый поступок ничего не изменит. К тому же, это существенно повышало для них обоих узнать что-то важное без гибели одного из них. И хотя Герман зарекался входить в дрифт, оберегая свои воспоминания, да и тем более не пуская никого к себе в мозг, информация там, за крепким черепом, была гораздо важнее детских проблем.
И особенно не так важна, как жизнь другого человека. Он потратил все силы на то, чтобы убрать страх из голоса, а этот биолог лишь потребовал от него повторять за ним. Как бы глупы не были слова, они отбросили всю неловкость, весь страх и все сомнение. Для Ньютона не было никаких проблем в том, чтобы выражать привязанность, он же первым признал их друзьями, что, по мнению Германа, было слишком сильно сказано. Но он надел шлем одновременно с Ньютоном.
Информация о ДНК как штрих-коде заставила их на время забыть о том, что они видели в воспоминаниях друг друга. Но лишь до окончательной победы.


Продолжение в комментариях.

@темы: Slash, Dr. Newton Geiszler/Charlie Day, Dr. Hermann Gottlieb/Burn Gorman, Fanfiction, Raiting: R

Comments

[Sgt. Muck]

Часть II.


В своих снах Герман часто видел чужие воспоминания, в которые ему позволил заглянуть дрифт. Во снах он не мог отделить их от своих собственных, ведь только так его мозг мог усвоить их, не создавая отдельной личности. Если бы в Германе Готтлибе появилась личность Ньютона Гейшлера, он стал бы самым злым человеком на всей Земле. Так что он позволял им править в своих снах, радуясь, что поначалу на утро совершенно забывал о них. Но так продолжалось неделю или около того, ровно столько, сколько он еще видел Ньютона в одной лаборатории, после чего ведомство расформировали. Им предстояло разъезжаться по домам, и не было никакого особенного прощания, как не было никакого упоминания о том, что они увидели в чужих воспоминаниях. Даже если так случилось, им стоило бы просто оставить это позади, ровно как и долгую битву с кайдзю, в которой они так и остались никому не известными героями. Да им и не нужно было этого.
После дрифта Герман стал чувствовать себя иначе. Дрифт не просто открывает доступ в чужие воспоминания, он обманывает мозг тем, что собирает его словно бы из двух разных полушарий, принадлежащих разным людям. С этим ощущением трудно бороться, так что легче просто пропустить, но ощущение потери кого-то еще не уходит после обрыва связи. Оно всегда остается. Он не раз задумывался о том, почему пилоты идут на это добровольно. Ведь они были родственниками, а значит, нагрузка на мозг уменьшалась еще и за счет общих воспоминаний. Только Райли и Мако не приходились друг другу родственниками, и Герман сам видел, как опасна связь тех, кто не представляет, что его ждет в чужих воспоминаниях. Несмотря на то, что программу дрифт быстро закрыли, так как в военных целях ее снова могли использовать страны друг против друга в скором времени, ища противника заместо кайдзю в своих соседях, как это давно было, Герман не смог закрыть ее в собственных мыслях. Ведь ощущения от дрифта невозможно сравнить ни с чем другим.
Особенно, если он оказался совместим с тем, кто был ему полной противоположностью. Пока Ньютон оставался с ним в одной лаборатории, разбирая все, что осталось от разработок, решая, что забрать с собой и над чем работать дома, он не позволял себе вызывать в памяти его воспоминания – чисто из научного интереса, конечно же. Ведь дрифт мог быть использован и в хороших целях, может быть, для лечения тех, кто не может выйти из комы самостоятельно, потому что не знает, что в ней находится. Сколько бы лет ни прошло, а кома остается делом лишь самого человека, и чаще врачи ничего не могут с ней поделать – с той комой, что вызывается отсутствием желания возвращаться, а не повреждения мозга. Пытаясь избежать мыслей о Ньютоне, Герман случайно обнаружил то, чем хотел бы заниматься. Он подал запрос в единый центр контроля за исследованиями, который контролировал ученых и помогал объединять тех, кто задумывался над одним и тем же – чтобы не было, как в далеком двадцатом и девятнадцатом, когда часто не могли определить, кто первым запатентовал и объявил о своем открытии.
Он уезжал на несколько дней позже Ньютона. Не было ничего трудного в том, чтобы попрощаться, да еще и в той же манере, что он всегда общался с Гейшлером, позволить себя вовлечь в спор и с облегчением понять, что прощание не вызывает в нем никаких чувств, кроме легкой досады. Ему бы не хотелось, чтобы Ньютон вообще кому-нибудь рассказывал о том, что делал Герман за все это время. Он распознал это странное желание обнять его в глазах Ньютона и просто отступил – то, что случилось один раз, было случайностью, а два – уже совпадением. Ему не нужно было таких совпадений, как не было потребности в объятии. Между ними было понимание, родившееся в пылу битвы против одного врага, но на этом стоило провести границу и не представлять дальше.
Даже если Герман раньше частенько думал о том, какой человек был бы с ним дрифт-совместимым. Совместимость встречается настолько редко между людьми, не приходящими друг другу родственниками, что он часто высчитывал шансы на то, что этот человек избавил бы его от видимого социального одиночества. Теперь же его расчеты повернулись против него, ведь он верил статистике – такие люди должны быть связаны.
Но чтобы он и Ньютон могли быть связаны – это просто нелепо. Вполне возможно, что в общей стрессовой ситуации разумы были заняты одной проблемой, поэтому дрифт прошел успешно, хотя у них у обоих не было подготовок и проверок. Это объяснение Германа очень устроило, когда он вышел ранним утром в пустую лабораторию, чтобы продолжить разбор своих вещей. Вторая половина лаборатории встретила его пустотой и чистотой. И хотя Герман желал видеть это все полгода, что Ньютона взяли сюда, порядок показался ему глубоко неправильным там. Противоречивые ощущения сопровождали его весь день, так что он никогда еще не ощущал желания просто выйти отсюда. Выйти получилось – обратно в свою комнату. Никто не торопил его с выездом, никто не ждал в пустом доме в Берлине, поэтому он просто позволил себе погрузиться в чужие воспоминания, пусть они и были не такими яркими из-за присутствия третьего.
Сам не заметив этого, он попросту уснул.
***
Герман выглянул в окно. Он всегда так делал в надежде узнать, возвращается ли домой отец. В огромном особняке до самого вечера почти никого не бывало, а одиночества маленький Герман не выносил. Стены давили на него всей красотой, что была создана чужими людьми для чужих людей, да и потолки были так высоки, что его клетка казалась бесконечной. Сколько он себя помнил, ему запрещали выходить куда-либо за пределы двора особняка или машины, в которой его отвозили к учителям. Несмотря на то, что существовали школы высокого класса, в которых преподавали и углубленные науки, и с применением последних технологий, в которые обычно отдавали детей из социального уровня семьи доктора Готтлиба, Герман оставался дома на протяжении тех пятнадцати лет, что отец имел над ним контроль. Он никогда не считал поступки отца неправильными – возможно, только из-за политики отца в его воспитании Герману досталась только хромота, а не пожизненная инвалидность. Из-за правильно построенного дня, конечно, в соответствии с указаниями отца, он практически не болел сопутствующими взрослению заболеваниями, а все прививки были сделаны даже раньше нужного срока для профилактики на допустимое количество времени. К тому же отец всегда заходил к нему в комнату после приемного дня, даже если это был самый тяжелый день, и в основном благодаря его общению Герман с детства не знал иного образа жизни, кроме как порядка. Несмотря на большие деньги, что получал его отец, в их комнатах не было никакой роскоши. Герману были интереснее книги, нежели игрушки, так что в особняке их почти никогда не было.
Несмотря на горячую любовь к отцу, порой Герману слишком сильно хотелось выйти на улицу, где не действовали никакие запреты.
Но вместо привычного пейзажа он увидел вытоптанную поляну, на которой стояло несколько домов на колесах. Из одного из них доносилась громкая музыка, и хотя Герман очень хорошо ее слышал, он не мог ее распознать. Она была чересчур громкой на взгляд Германа, но он быстро отвлекся от нее. Дом был разрисован яркими рисунками, которые Герману были незнакомы и непонятны, а дверь распахнута настежь. Хотя он был очень далеко от того места, звуки окружали его так, словно он был там.
Мгновение, и он оказался там. Однако Герман не испугался - он вообще мало чего боялся, кроме отца в гневе, а потому с любопытством огляделся, ведь он так хотел оказаться здесь. Звуки, доносившиеся из дома, были смехом, какими-то вздохами и стонами, как если бы кому-то было больно. Маленький Герман был приучен не лезть в чужие дела, а в комнаты – тем более, поэтому он отошел от странной машины. Лишь в одном месте была высокая трава, которая скрывала мальчика его же возраста. Он сидел по-турецки и разглядывал огромного кузнечика. На его коленях лежал потрепанный яркий журнал – такого Герман тоже никогда не видел, потому что отец всегда советовал ему, что стоит читать, а что не стоит, а отцу он доверял. Неожиданно мальчик повернулся и посмотрел прямо на него – Герман не успел испугаться, как за его спиной раздался все тот же смех. Он обернулся. Мальчик смотрел на огромного мужчину в черной футболке, что буквально вывалился из дверей этого странного разукрашенного дома. За ним стояла невысокая и стройная женщина и продолжала громко смеяться.
- Эй, Ньют, подойди и поздоровайся с Максом! – крикнула она каким-то сорванным голосом, поправляя яркие рыжие волосы. – Может быть, дядя Макс купит тебе еще один журнал.
- Бугай хренов, - услышал Герман злобные слова мальчика. Мальчик даже не думал вставать и идти к матери, как она и просила. Непослушание было Герману непонятно. Но любопытство было сильнее – он очень хотел узнать, что будет дальше.
- Ты что сказал, сопляк? – пока еще добродушно и низким голосом спросил его мужчина, напрявляясь прямо к нему. Мальчик вздрогнул, но с места не сошел. Только кузнечик исчез, да это и расстроило этого Ньюта больше, чем мужчина, шедший к нему. – Мать сказала тебе поздороваться, - он поднял мальчика за шкирку, и Герман почувствовал легкое волнение, не более того.
- Какой смысл, если завтра припрется новый хрен, - злобно ответил ему мальчик, пытаясь пнуть мужчину. Но он был слишком мал и худ, чтобы достать до него ногами. Мужчина легко удерживал его на вытянутой руке.
- Щас как дам, - подумав, произнес мужчина и занес кулак, когда громкий голос остановил его. По направлению к ним же от дороги, где, кажется, виднелась остановка, шел такой же высокий мужчина с такими же темными волосами, как у мальчика. Его руки покрывали яркие рисунки, похожие на те, что были на доме. Но во всем остальном он казался совершенно обычным мужчиной – и рубашку, и штаны от костюма Герман тоже носил с самого детства. Кроме этого, мужчина вызывал какую-то подсознательную симпатию, в отличие от бугая, что удерживал ребенка на весу.

[Sgt. Muck]

***
Пробуждение было похоже на выныривание из воды. В отличие от всех предыдущих снов, этот Герман помнил так хорошо, словно и не спал вовсе. Он потер глаза, садясь на кровати и даже не пытаясь посмотреть на время – оно теперь было не к чему. Воспоминания заставили его вспомнить об отце, что умер так давно и не застал выпуска сына. Отец всегда хотел, чтобы Герман стал врачом, но Герман слишком долго рос в одиночестве, чтобы знать, как общаться с людьми. Он постарался выгнать из головы чужие обиды и чужое счастье. Ведь в этом воспоминании не было чего-то такого поворотного, что ему стоило знать о Ньютоне, так почему же оно приснилось ему первым? Он не сомневался, что Ньютон относился к людям хорошо образованным, так почему его сон так отчаянно подкинул ему именно это воспоминание?
Он поднялся на ноги и с трудом вернулся в пустую лабораторию. Она не давила на него теперь, после сна, который оставил после себя странное ощущение кого-то другого, человека, чьи воспоминания он случайно скопировал. Это ощущение было тем, что позволило ему закончить сборы раньше срока, несмотря на давящую тишину. Дрифт подарил ему словно бы часть Ньютона, которая теперь хранилась в воспоминаниях рядом со своими собственными, но эта часть была не столько воспоминаниями, сколько им самим. Теоретически, мозг человека мог бы вместить несколько жизней, потому что одна человеческая жизнь со всем опытом, личностью и знаниями не превышает петабайта, как был когда-то прав старейший фантаст Артур Кларк, и открытое пространство человеческого мозга уже превышало два петабайта при должном отключении какой-то части, ответственной за инстинкты – как известно, около девяноста пяти процентов. Дрифт не позволял воспоминаниям перемещаться, но мог теоретически утаскивать за собой воспоминания, которые могли бы подойти воспоминаниям другого человека – «сшиваются», подобно азотистым основаниям по правилу коплементарности в двух цепях ДНК, ведь совместимость именно этим и определялась – возможностью части воспоминаний «сшиваться», либо прошлым, либо настоящим. Значило ли это, что его прошлое было чем-то похоже на прошлое Ньютона? Да и какое это имеет значение, они теперь никогда, возможно, не встретяться, будучи представителями разных наук.
Но разве во сне он слышал не немецкий? Могло ли быть так, что они с Ньютоном родились неподалеку друг от друга, и потому воспоминания сшиваются так легко? Они были одного возраста, но вряд ли слишком близко, потому что из окна машины Герман часто изучал окрестности с особенным любопытством. Дело было не в этом. Да и какая разница, ведь Ньютон уже уехал. Контактами они не обменялись.
Его персональный персональный компьютер известил о новом сообщении. Какой шанс, что это мог быть…
Единый центр научных исследований извещал его о том, что его идея соответствует исследовательской группе «Затмение», что базировалась в Берлине, в одной из крупнейших многопрофильных клиник в Европе. При желании он мог воспользоваться направлением туда для дальнейшей работы с дрифтом, с которым оказался так близко знаком. Он почитал о лечебном центре и группе «Затмение», после чего с удовольствием отметил, что его идея о больных в коме рассматривается наравне со многими прочими, от психологических травм до внушения социально опасным личностям. Недолго думая, он подтвердил свою заявку, после чего в пределах получаса ему лично позвонила глава исследовательской группы – миссис Штайнер, доктор медицины. Она расспрашивала его так подробно, что у Германа возникла мысль, не работает ли группа еще на кого-нибудь. Узнав, что он математик, она весьма искренне удивилась – первый раз за весь разговор – после чего спросила, почему математик так интересуется дрифтом. Конечно, он мог бы обслуживать и техническую часть, но его интересы касательно нейрофизиологии были лишь несколько слабее математических. Об этом он и сказал.
После этого она спросила его, испытывал ли он дрифт на себе и может ли сказать, каковы ощущения. По ее словам, у них есть лишь один прибор, который не дает результатов вовсе, кроме кратковременного погружения, после чего отключается. Дрифт был разработкой строго военной, а потому, конечно, ее не передавали до поры, до времени остальным ведомствам и вряд ли передадут по собственному желанию. Он предположил, что может ее собрать – сервер он увозил с собой, а там все еще хранился скачанный чертеж. С гибелью Пентекоста никто не озаботился взять с них расписку о неразглашении или чем-то таком, так что, фактически, никто не запрещал Германну Готтлибу выносить свои знания. Он был очень удивлен, услышав, что для построения подобной машины и ее тестирования они уже вызывали биолога.
Смутное подозрение закралось в мысли Германа, а сомнения он не выносил. Он прямо спросил миссис Штайнер о его имени и фамилии. Вероятность была так высока, что Герман даже не стал ее высчитывать. Миссис Штайнер подтвердила, а, узнав, что они уже работали вместе, гораздо теплее приняла его. Ему были высланы все документы для ознакомления, а в Берлине ждали на третий день.
По крайней мере, терпел же он Ньютона на протяжении полугода, потерпит и ее. Истинной причины он не сказал даже сам себе – не время еще было.
***
Отец согласился со всеми его доводами по поводу обучения в университете. Герману необходимо было более специализированное обучение, к тому же он был способен усвоить не только одну лишь математику. Все, что было нужно от отца – лишь убедить его отпустить сына в Берлин, где его уже приняли после успешного прохождения всех вступительных испытаний. Ему сказали, что он был одним из тех шести, кто прошел их все, и единственным, кто потратил на это два часа и сорок пять минут – это не было для него таким уж и удивлением, учитывая, что он провел в математике почти все свое детство. Он рисовал координатную плоскость и рисовал по точкам еще в шесть лет, а после обожал искать все новые и новые загадки – в них дни в пустом особняке проходили гораздо быстрее. Когда отец наконец согласился, поняв, что сын все равно отправиться туда, куда звали его интересы, его единственным условием был приезд Германа домой на каждые каникулы. Герман согласился и впервые оказался достаточно свободен. Его здоровье давно было под контролем, как и его болезнь, только хромота оказалась препятствием на пути к нормальной жизни, но и к этому он привык. Он не собирался общаться в университете, не собирался заводить друзей или что-то в этом роде. Ему нужны были знания и новые загадки, которые он мог бы решать целыми днями.
Он сидел в поезде, несущемся в сторону Берлина. Он был один в купе, так что не на кого было обращать внимание. За окном было жаркое лето, а здесь, за тройным стеклом, погодой заправлял кондиционер. Кажется, Герман думал о том, что стоило бы зайти в книжный магазин, когда его отвлекли голоса. Никого не было в купе еще секунду назад, но уже в следующую он оказался где-то еще. Это был небольшой магазин, судя по целому ряду полок, забитых дисками и пластинками. Герман прошел мимо них на голоса, что слышал так хорошо, словно они были совсем рядом. Смотрел на плакаты на стенах – он не знал никого из этих людей, так странно одетых и даже разукрашенных. Музыкальные инструменты были как будто бы знакомы, но так неппривычно отделаны, что в них нельзя было узнать обычные гитары или синтезаторы. По правде говоря, Герман умел играть, но лишь на пианино потому, что это было еще одной попыткой отвлечь его в детстве, когда он не умел себя контролировать, от вынужденного сидения в доме. Играть он не любил, сохранив к этому детскую антипатию, но музыку любил. Правда, лишь классическую, не имея об остальной никакого понятия.

[Sgt. Muck]

Наконец он нашел открытую дверь в помещение за магазином, где было столько деталей от различной техники, что нельзя было найти взглядом ни один из привычных предметов обстановки. Он увидел темноволосого парня, который показался ему знакомым, и за далеким столом у окна такого же темноволосого мужчину. Парень сидел на коленях перед огромным роботом, собранным из всех этих частей неизвестного характера, а мужчина что-то сосредоточенно писал.
- Я уважаю твое желание пойти в университет, но для этого нужды большие деньги, Ньютон, - мужчина отвлекся от письма, когда робот на удивление бесшумно натолкнулся на его ногу. Он был огромным, по колено, но легко управляемым с маленького потрепанного планшета в руках, который, очевидно, тоже был собран из каких-то деталей. – Больше, чем ты зарабатываешь здесь и в ремонте. Даже если продать всю твою коллекцию комиксов, ты не сможешь найти нужные деньги. К тому же, тебе всего пятнадцать – разве в этом возрасте принимают в университет?
- Я все равно уже сдал все экзамены, - пожал плечами парень. – Они были слишком легкими, только математику сдал на семьдесят – терпеть не могу. Она как физика, только бесполезная, - Герман поморщился. Вот с чем он никак не мог согласиться. – У меня хорошая память, я мог бы учиться сразу на двух направлениях. Или на трех. Было бы здорово стать доктором наук! Я бы на биологию поступил. Ведь она точно не до конца известна, там еще есть, где что-нибудь изучать, - он отключил робота. – Я мог бы поработать дистанционно. Не всем же так важно мое образование. К тому же, все вступительные я уже прошел, - мужчина посмотрел на него недоуменно. – Ну мне было нечего делать, - оправдал себя Ньютон. – И там были интересные вопросы. Я не ушел оттуда, пока на все ответил. Я так хорошо отвечал, что они дали мне даже лишний час. Если бы я поступил, мама бы приехала к нам сюда?
- Я не уверен, - мягко возразил ему мужчина. Он смотрел на Ньютона долгим взглядом, после чего словно бы невзначай бросил. – Я мог бы продать магазин. Этих денег хватит, чтобы ты знакончил университет один раз. Остальные, наверное, придется тебе самому поступать.
- Ты с ума сошел, Гюнтер? – аж вскочил на ноги парень. Он был невысокого роста, но даже так все равно сильнее, чем Герман. – У тебя же ничего нет, кроме магазина. Как я могу уехать, зная, что у тебя ничего не осталось? – он покачал головой. – Даже не думай продавать магазин, я тебе этого не прощу, - и он бросил планшет на кучу деталей, выбегая из комнаты. На этот раз Германа снова потянуло за ним, и он поднялся по шаткой лестнице наверх. Он видел, как Ньютон от отчаяния ударил по стене рядом с книжным стеллажом. Здесь была целая куча комиксов, манги внизу и стопки книг выше по самым различным темам – от истории до энциклопедий.
Ньютон взял в руки письмо из университета – Герман без труда его узнал. Он не знал, сколько стоит обучение, потому что у отца всегда были деньги. Ему передавалось раздражение и отчаяние Ньютона. В дверь постучали. Герман оглянулся на дверь купе. Он осознал, что только что видел и слышал кого-то другого, кого-то, кто постоянно твердил себе: «Я все равно поступлю», после чего, увидев проводника, снова все забыл. Он должен был позвонить отцу по прибытии в Берлин.
***
Миссис Штайнер оказалась дородной женщиной лет сорока пяти. Она проводила Германа по клинике, после чего поднялась вместе с ним на этаж научно-исследовательского центра. Она сообщила ему, что именно в этот момент идет очередное совещание, и они обсуждают рациональность перехода о теории к практике. Она говорила о пациентах, чьи родственники выразили свое согласие на участие в эксперименте, и требовалось лишь оборудование для проверки. К тому же осталось еще много вопросов касательно практической стороны дела, о которой они не имеют никакого понятия.
Она вошла в конференц-зал первой, следом за ней – Герман. Кого-то из ученых-исследователей он знал, кого-то нет, но только один из них встретил его так, как будто очень давно мечтал это сделать, хотя они расстались только неделю назад. Глядя на Ньютона, Герман вспоминал все, что дрифт показал ему во снах, вспомнил сам дрифт – всего лишь две недели прошло с тех пор… и вздрогнул. Он понятия не имел, как спросить о том, видел ли что-нибудь Ньютон, а если видел, то что, потому что слишком много в его детстве не нужно было видеть никому. Начиная от беспомощности в совсем раннем возрасте и кончая проблемами в университете, в основном личного характера.
- Мы остановились на том, что мистер Гейшлер оказался столь великодушен, что готов передать нам опытный образец для проведения самого дрифта, однако мы не уверены, что можем использовать образец этой модификации. На прошлом совещании мы обсуждали возможность создания образца, который бы рассчитывал неспособность людей к ответному движению в дрифт-связи, ведь никто не знает, на что похожа кома для мозга. Мы обсуждали разные варианты, после чего пришли к мнению, что ваш образец требует в первую очередь избавления от программы, позволяющей управлять машиной, доктор Гейшлер, - Ньютон задумчиво кивнул головой. – По правде сказать, мы готовы предоставить информацию о каждом из пяти добровольцев с особенностями их комы, но мы не можем каждый раз приглашать инженеров для сборки модели, которая была бы создана только для этого человека.
- Я мог бы написать программу, которая учитывала бы несколько параметров, но я ничего не знаю о специфике ваших пациентов, если мне сегодня дано право голоса, - вмешался Герман, быстро понимая, что эта группа, созданная около двух лет назад, дальше самых простых дрифтов не ушла. Он не собирался оглядываться на них и постоянно консультироваться. Он предпочитал взять материал, над которым бы работал до достижения результата. Дальнейшее его не интересовало. К тому же, он много работал над программами, связанными с дрифт-связью, особенно над вычислениями, необходимыми для его работы в различных отношениях, не только для боя. Конечно, в Пан Пацифик он работал не один, но это вопрос времени.
- Мы готовы предоставить любую информацию в обмен на материалы о ходе вашей работы. Любой из нас будет готов помочь вам в любом отношении, конечно, в обмен на еженедельные совещания, - Готтлиб оглядел каждого из присутствующих здесь. Одних он знал достаточно хорошо, чтобы знать, что их достижения – это достижения лабораторий, других не очень, но как будто он снова вернулся в Пан Пацифик – он мог бы работать только с Гейшлером.

[Sgt. Muck]

Они договорились с университетом Берлина о предоставлении одной из лабораторий для строительства образца, предназначенного специально для внедрения в мозг человека, пребывающего в коме, еще до того, как Готтлиб добрался до Берлина. Вероятно, «Затмение» уже получило огромное финансирование и торопилось как можно скорее прикрыть полтора года пустых работ. Ему с легкой душой выдали все пять историй болезней со спецификой и прочую документацию касательно медицинских аспектов дрифта, когда миссис Штайнер во всеуслышание задала ему вопрос:
- Испытывали ли сами когда-нибудь на себе дрифт, доктор Готтлиб? - повторила он вопрос, что Герман так изящно обошел в телефонном разговоре. Он не был уверен, имеет ли право на разглашение этих данных, а потому прямо посмотрел на молчащего Гейшлера. С минуту Ньютон изучал его со знакомой улыбкой, после чего ответил за обоих:
- Мы дрифт-совместимы, миссис Штайнер, - это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все внимание, однако, досталось Готтлибу, но Ньютон как-то довольно быстро перетащил его на себя и ответил на все интересующие вопросы. И лишь один психотерапевт, какой-то шибко знаменитый, спросил о последствиях. После этого наступила тишина.
- Мне кажется, это следовало бы прежде изучить, чем давать отчет, - довольно спокойно произнес Ньютон заместо Германа, который очень бы хотел об этих последствиях не говорить вообще. Он вновь посмотрел на биолога, но его истинное отношение ко всему этому трудно было прочесть.
Герман же терпеть не мог появляться среди остальных специалистов, которым не мог объяснить, почему он не только математик, но обладает еще и изрядными знаниями в других областях наук. К его удивлению, большинство врачей – и прочих ученых – не уходили дальше одной отрасли, тогда как для Готтлиба было совершенно логично, что одна отрасль неразрывно связана еще с десятью.
- Я изучал проблему дрифт-совместимости как приглашенный специалист в Пан Пацифик, доктор Готтлиб. И мне доподлинно известно, что эту процедуру проводили только для пилотов «Егерей», коими ни вы, ни доктор Гейшлер не являетесь, - психотерапевт под шумок обратился к нему с таким неожиданным фактом, что Герман поначалу не понял, какое ему до этого дело. – Я два года пытаюсь объяснить, что не каждый доктор сможет использовать эту систему, тем более что это опасное и рискованное занятие. Совместимы обычно родственники, или те, кто связан как-то иначе, - последнее он выделил особенно, но Герман предпочел его не понять и был уверен, что его лицо не выдало никакого негодования.
- Я предполагал снизить проблемы совместимости и изучить проблему глубокого погружения в воспоминания, - твердо ответил Герман, надеясь, что этого назойливому дедушке хватит. – Пока это лишь гипотиза, для которой даже научное обоснование весьма туманно найдено, чем стоило бы заняться докторам «Затмения». Моя совместимость – это только мое личное дело, - и он взглядом показал, что разговор окончен. Он попросил под общий шум и гам миссис Штайнер перенаправить все документы в лабораторию, после чего с огромным облегчением похромал к выходу.
Оттого его застала чужая рука на своей руке. Он дернулся в сторону, но не то, чтобы ожидал кого-то, кроме Ньютона. Биолог вышел вместе с ним, направившись по длинному коридору с пустыми аудиториями к лифтам. Фактически, он просто вывел Готтлиба из конференц-зала.
- Ты же ненавидел дрифт? – спросил его Ньютон уже в лифте, когда никого из врачей «Затмения» рядом и быть не могло. – Хотя я, наверное, плохо помню, - он провокационно усмехнулся, первым выходя из лифта.
- Трудно ненавидеть то, что уже пережил и что нельзя пережить до конца, - ответил Герман как можно туманее, хотя и этого хватило Ньютону, чтобы он догадался. Однако биолог ничего не сказал. Не хватало еще это обсуждать, чтобы и вообще не осталось ничего личного. Они в совершенном молчании добрались до выхода из клиники.
- У меня машина здесь, - сообщил ему Ньютон. – Все равно в одну лабораторию.

[Sgt. Muck]

Часть III.

- Все дело в мощности, - Ньютон отбросил шлем на диван. – По их заключениям ни черта не понятно, но мы не можем использовать одну мощность сразу для всех, у всех разная степень и разная длительность комы. Даже характер – и тот разный! – он навис над своим столом, разглядывая чертежи. – В технике нет ничего сложного, у нас есть модель легче и практичнее, только она пуста совершенно, - наконец он выдохся и в который раз за полчаса принялся дергать себя за волосы – довольно забавное зрелище, надо сказать. – Надо идти с самого начала, от саого дрифта, - он поднял взгляд на Готтлиба, спокойно писавшего маркером на маленькой пластиковой доске. Чем меньше была доска, тем меньше был его почерк. Он был не в пример спокойнее Ньютона. За последние две недели они создали около пяти прототипов, и все работали, с одним лишь исключением – они не могли подключать бессознательных людей.
- Я бы не сказал, что в мощности, - возразил наконец Герман, когда Ньютон поостыл. – Прежде всего в совместимости. Без нее никак нельзя обойтись, это совершенно ясно, но совместимых людей не так много, - он предостерег Гейшлера на счет запрета на разговор о них самих. С этим все было трудно, но если бы они обсудили, все было еще хуже. Поэтому все две недели они просто обходили эту тему стороной. – Теоретически, можно было бы написать программу для быстрой адаптации, что-нибудь слабее совместимости. Допустим, выбрать участок, который у всех пяти свободен от повреждений, записать программу на него и выбрать стандартные характеристики связи. Может быть, с расширением в виде предотвращения адаптации нейронов, потому что если при непосредственном воздействии слабой адаптации, не совместимости, они перестанут реагировать, то разорвать связь будет вообще невозможно. Это не веревка, которую можно обрубить, - произнес он. Вся лаборатория была завалена бумагами и рисунками, так что первоначальное правильно о границе было забыто. Проблема была в том, что у них ничего не получалось. – Я за то, чтобы вернуться к началу.
- Если дрифт был предназначен для контроля большого механизма, значит, он автоматически написан на захват целого полушария с последующим объединением. Однако не все центры отвечают за движение – достаточно выписать из программы область центральной извилины, что мы уже сделали.
- А если эту программу, скажем, будут использовать для физиотерапии – мол, взять контроль над телом на себя, если сознание не реагирует, и пошевелить телом, чтобы мышцы не атрофировались или что-то в этом роде? – Герман посмотрел на Ньютона, как на больного.
- И сколько стоит денег предотвратить атрофию массажем и этой штукой? – Ньютон пожал плечами, признавая, что зашел слишком далеко. – Но можно было бы написать программу с предварительным выбором цели. Каждый участок объединен с другим, так что дрифт можно сузить до одного участка и оставить возможность при желании перехода в другой.
- Это же не компьютерная игра, мы же не станем двери в мозгу рисовать с табличками, - фыркнул Ньютон, перебивая Германа, и хотя тот этого не любил, на этот раз смирился. Они были в тупике. – По-моему, все гораздо проще. Мы снизили мощность, чтобы не уходить туда целиком, но мы не знаем, как оно работает. Хотя знаем, что работает. По-моему, есть только один выход, - он сжал в руках провода с электродами.
- Нет, - тут же отказался Готтлиб. – Нет на это такой необходимости, - перед ним пролетели все воспоминания, что он успел изучить в своих снах. И если бы они прошли бесследно, он бы не так сильно отказывался. Однако было много каких реакций, которые он не мог себе объяснить, не то, что показать Ньютону. – Даже с настройкой на ограничение.
- Можно приколоться с речевым центром, - помахал перед носом Германа электродами Ньютон. Поздним вечером в университетских лабораториях никого не было, так что никто не увидел бы, чем они тут занимались, но никто бы и не пришел на помощь, если бы все было так. – Твоя идея с таймером как предохранитель. Кстати, здоровская была идея, - и Ньютон отвернулся, оставив Германа разбираться с неожиданной похвалой. – Я все-таки за то, чтобы практическим путем выяснить, как врачу забраться в мозг и посмотреть, где проблема.
- Но мы не разобрались с совместимостью, чтобы идти дальше, - попробовал еще раз возразить Герман, но Ньютон опять напоминал Титаник – или пан, или пропал. Его трудно было переубедить в обратном.
- Представим, что она есть, - отмахнулся Ньютон. – Я больше не могу впустую трясти воздух. Мы могли бы создать на тысячу армий уже этих дрифт-девайсов, но не можем создать одного, в котором бы участвовало только одно сознание! А может, мне тебя вырубить? – Герман поднял предостерегающе трость, не сомневаясь ни на секунду, что двинет ею сразу же, как только Ньютон вообще к нему подойдет.
- Я тебе вырублю, - проговорил тихо Герман. Он вспомнил, как нашел этого идиота в дрифте с кайдзю и едва перенес нежелание видеть это снова. Не для того он Ньютона вытаскивал, чтобы снова так глупо подставить себя. Даже если через свой собственный разум. Кто знает, длительная ли у них была совместимость. – К тому же, тогда могла быть временная адаптация…
- Сколько байт памяти при временной адаптации можно сохранить в собственной памяти? – неожиданно спросил его Ньютон, все так же не разворачиваясь к нему лицом. – Едва ли столько, сколько у нас есть, - и ответ пришел так же неожиданно. Фактически, это был первый раз, когда кто-то из них это упоминал. – Я думал об этом. Это не похоже на адаптацию. Больше на совместимость. Потому что они, сам знаешь, сливаются.
- Мне и этого хватает, - он поднялся на ноги, тяжело опираясь на трость. В последнее время ему стало еще тяжелее ходить после стресса в Гонконге. – Не уверен, что мне нужно еще больше чужих воспоминаний, - он хотел уйти в свою комнату, когда голос Ньютона остановил его на пороге.
- И ты не в состоянии рассчитать, с какой прогрессией воспоминания передаются при таком типе связи? – это было очень похоже на провокацию, но, помня о машине для связи с кайдзю, Герман поддаваться не торопился. – Это даже я посчитать смог. Со временем она прекращается. Обмен и есть совместимость. Адаптация ищет общее и максимум оставит связь на полчаса, может, чуть больше. Совместимость не даст выйти, если связь будет нарушена. Это та же калибровка, но не на контроль телом, а на контроль связи. Для нормальной нужно более пятидесяти процентов, даже она пойдет сама, потому что это…
- Похоже на критический потенциал. Если обмена будет недостаточно, связь затухнет, как локальный. Значит, нам нужна только половина от обычной дрифт-связи, и этого будет достаточно для врача. Адаптация – это четверть. Серия адаптаций может быть применена как первая попытка пробудить человека без очень сильного вмешательства, - он повернулся, заинтересованный этой идеей. – Это на что-то похоже. Потенциалы распространены в организме, так что можно было бы и их использовать. Нужно перенастраивать, вероятно, - он спустился к их первому пробнику. Они снова сели друг напротив друга со своими контроллерами, как провели эти последние две недели. Через час они перенастроили систему на потенциалы, понадеясь, что это снизит мощность связи без потери качества.
- Я все равно за то, чтобы попробовать. Без новой информации мы далеко не уйдем, - предложил он еще раз, гораздо спокойнее и скорее как ученый, недели как человек, который уже это проходил и, как ребенок, хочет еще раз. – Можно настроить на что-нибудь безопасное. Можно на мост.

[Sgt. Muck]

- Слишком много затронет, - возразил Герман. – Почти все проводящие пути, да зрение со слухом – слишком много помех будет, - Ньютон молча согласился. Решение было, просто ни один из них не мог это озвучить. – Пусть будет область центральных, - Ньютон снова кивнул. Это было максимально безопасно, но в то же время кто его знает, как могло пройти. Еще полчаса заняло сужение действия дрифт-связи, после чего компьютер выдал строку о полной готовности. Каждый из них прикрепил электроды ко лбу и вискам – этого было достаточно для такой модели, так что шлем можно было исключить сразу. Он остался только как страховочный вариант.
Один щелчок кнопки мгновенно запустил дрифт. Сперва проверка совместимости, которую Герман ощущал как возврат тех воспоминаний, что он уже видел, затем калибровка, которая соотносила его с другим человеком. Он слишком поздно понял, что зрение нельзя было оставлять – ощущение было одно, а картинка совершенно другая. Это значило, что зрительный центр было необходим во избежание многих прочих проблем. Однако из-за небольшой мощности это можно было перетерпеть. Он видел на экране надпись о завершении калибровки. В боевом режиме зрение не подключали, потому что при потере одного из пилотов ощущения были так сильны, что одних сигналов от мышц хватало, чтобы вызвать шок.
Наконец он привык к различиям в потоках информации. По сути, почти ничего не произошло, кроме как не было и никакого обмена воспоминаниями кроме базовой, на крайне маленькой скорости.
- Мы в дрифте? – эта мысль была очень похожая на Германа, и одна половина его считала, что это ее мысль, а другая пыталась сказать, что человека напротив. Без речевого центра информация передавалась только между ними. Герман кивнул – то же сделал и Ньютон. Ньютон шагнул, но, не рассчитав на больную ногу Германа, едва не полетел вниз. То же самое происходило и с Германом, однако, удержавшись, он удержал и Ньютона. Наконец они замерли друг перед другом, понимая, что нужная степень нагрузки у них есть, но проблемы с отсутствием сознания это не решает.
- Лучше просто не говори, - подумал как можно тише Герман, но мысль все равно к нему вернулась, отраженная. Мысль была его и как будто бы где-то еще. Отвратительное ощущение, если его можно так мягко охарактеризовать. Прецентральную область они проверили, да, к тому же, на ней обычно и основывались «Егеря», однако постцентральную на такой мощности еще никто и никогда не пробовал.
Ньютон поднял руку. Они разделяли два полушария, поэтому это можно было легко определить. Он стоял напротив, подняв правую руку – и то же самое сделала рука Германа. Прошлый дрифт был полностью на воспоминаниях, но этот снова передавал ощущение одного тела на двоих. К этому нельзя было привыкнуть и нельзя было принять. Он начал инстинктивно сопротивляться.
Ньютон взял его за левую руку. То же повторили руки Ньютона. Перекрест рук был слишком сильной нагрузкой для одного раза. Ощущения от прикосновений с обеих рук мгновенно поднимались по проводящим путям наверх, по проводящим путям, предназначенным для двух сигналов, с силой, равной четырем сигналам. Настолько сильный сигнал делал любое соприкосновение гораздо ярче по ощущениям. Оставалось лишь Герману благодарить идею об извилинах, потому что полный дрифт передал бы еще и частоту сердечных сокращений, а этим он похвастаться не мог. Мыслей он, конечно, не слышал, только направленные – в этом он быстро разобрался, так как за мышления в той или иной степени отвечал каждый участок, составляя его, как мозаику. Перекрест рук распался по желанию Германа.
Только с желаниями Ньютона это явно не совпадало. Он стянул очки – и хотя на Германе очков не было, его рука все равно повторила за Ньютоном, ибо контролировалась одним и тем же полушарием. Дрифт был слишком сложен для того, чтобы его понять. Ньютон был слишком сложен, чтобы его понять. Несмотря на все воспоминания, что он видел после первого дрифта, Гейшлер был для него такой же загадкой, как и прежде. Его поступки были необъяснимы и почти неконтролируемы, вероятно, причина была в свободе, которая у него была в детстве. В отличие от несвободы Германа. И несмотря на все различия, они все равно оказались совместимы. Что ему еще ожидать от Ньютона?
То, что он видел воспоминания детства, не означало, что Ньютон тоже их видел. Вполне возможно, что они оказались по разные части воспоминаний. Это значило, что большинство его проблем Ньютон видел, тогда как он из значимого – почти ничего. Он снова похолодел – это значило, что и воспоминания о той попытке оттащить его спать он тоже видел. Со всеми, вероятно, ощущениями.
Он захотел разорвать дрифт прямо сейчас. Но Ньютон легко перехватил контроль, перехватывая его руки. Его выражение лица трудно было понять, к тому же из-за потери контроля над дрифтом Герман снова потерял равновесие между тем, что было затронуто дрифтом и то, что не было, но одно он понял точно - Ньютон Гейшлер снова собирается его обнять.
А и без дрифта это было трудно воспринять. Но его нельзя было отговорить от того, что он уже решил. Просто смириться.
Но если бы возможно было смириться с тем, что к нему подбирали ключи так же, как к чертовым кайдзю – и он достаточно разозлен, чтобы так выражаться. Когда он спросил Ньютона о том, не будет ли он жалеть о своих татуировках, тот совершенно серьезно сказал, что оставит память о самом значимом событии в своей жизни. И если он говорил о победе, то это значило, что он говорил о дрифте. Если он видел воспоминания о юношеском возрасте, то он видел все, с чем приходилось жить Герману.
Полным отсутствием личной жизни. Не так много было желающих сходить на свидание с крайне нелюбимым одиночкой, превосходящим интеллектом окружающих раза в два, несмотря на то, что все они учились в университете. Даже если бы у него была девушка, которую он не слушал бы, проблема все равно была не с его стороны. Проблема была в том, что на него никто не обращал внимание.
А Ньютон, похоже, об этом знал. До чего унизителен бывает дрифт. Это пилотам легко в него вступать – у них вряд ли бывали подобные проблемы, ибо каждый из них был достаточно популярен и хорош собой, чтобы найти себе пару. Не у всех это было проблемой.
Но у Германа Готтлиба – было. Особенно в свои за двадцать лет это воспринималось как очень большой проблемой. Из-за этой проблемы он гораздо сильнее воспринимал бы любые к себе прикосновения – и которых, конечно, избегал – а это усиляло и без того ощущение дрифта. Они были сильнее его попыток их контролировать.

[Sgt. Muck]

Да и Ньютон все равно решил все за него. Он обнял его так, чтобы была вероятность зеркального объятия, оставляя право выбора – левую руку – за ним. Должен же был он знать, что право выбора в подобном у Германа вообще отсутствует. Он тратил все силы, чтобы этого не показывать, так что плюнул на контроль – лишь бы Ньютон не видел, насколько все плохо. Объятие воспринималось не только как односторонее – из-за дрифта ему казалось, что и кто-то в его руках, и он в чьих-то руках одновременно. Он опустил голову на плечо Ньютону первым. То же произошло и с биологом.
Хорошо, что говорить нельзя. Он бы многого наговорил, разозленный на свою слабость. И в первую очередь – что он не позволит издеваться над собой таким способом. Потому что это издевательство и никак иначе. Дрифт слишком сильный, он слишком восприимчивый – нельзя обнять лишь раз и больше никогда. Но мало ему было одного лишь объятие, как запах, тепло, - все это умножалось на два, притом он никогда прежде не чувствовал, как пахнет сам. Теперь запах смешивался в один – их, и его невозможно было воспринять сразу. Ничего из того, что происходило, нельзя было воспринять вообще.
Этого не должно было даже случаться.
Но если сейчас связь будет разорвана, шанса не будет больше никогда, потому что он сам себе не позволит. Это отцовское воспитание, которое твердо давит то, чего он хочет, то, как все должно быть. Поэтому у него всегда были проблемы – он и хотел, и не позволял, притом часто не знал, что вообще хотел. В дрифте он делает потому, что так делает другой человек за него, и, может быть, потеря контроля для него станет шансом. И если бы это был просто человек, но тот, кто не уступает ему ни в идеях, ни в интеллекте, ни в кругозоре – ни в чем. И при этом оказался способен просуществовать с ним на протяжении нескольких месяцев.
- Я из тех, кто подстраивается, - если бы это ощущение можно было описать, то оно было бы похоже на дезориентированное эхо, которое нельзя определить как свое или не свое. Неопределенное эхо в лесу – страшно. Зная, что оно принадлежит Ньютону – не очень.
- Все и так сложно, - подумал он в ответ. Не хотел бы разбираться с этим. Ему трудно признать, но в этом нет математики. Малейший шанс мог бы сбыться, а девяносто процентов – нет. Даже дрифт не обещал такой точности. Это его чертова биология. Это все, что входит в биологию, что нельзя предсказать и что не слушает цифры.
- Тогда будет еще сложнее, - Ньютон протянул руку к контроллеру. Рука же Германа оказалась в пустоте. Он слишком поздно понял, что Гейшлер хочет сделать. Он никак не мог перехватить контроль за правой рукой, так что бессильно смотрел, как он расширяет дрифт. Перезагрузка во время дрифта – довольно неприятное ощущение, но еще хуже то, что последовало после. Это все равно, что целовать сразу двоих одновременно – себя и Ньютона. Слишком трудно управлять тем, что никак не может быть разделено на две части. Это программа доминатного управления мощностью – ее не нужно было писать, а потом проверять. Можно было сделать наоборот.
Можно было записать код прямо из головы. И он записал, понимая, что Ньютон этого ждет. Без программы перехвата контроля и установки адаптации не получилось бы вообще ничего, потому что на лице зеркальная лишь чувтвительность. Программа работала тем лучше, тем быстрее они снова и снова повторяли ее. Для этого приходилось концентрироваться, что шло вразрез со слишком сильными ощущениями. Герман бессильно провел по его волосам, зная, что Ньютон сможет заглушить тот же приказ для своей руки – и это получалось. Получалось оставлять удвоенной лишь чувствительность, тогда как движения контролировать вариабельно.
Без этой программы, созданной впервые прямо так, без бумаги и лишь в его воображении, этого никогда бы не случилось. Он сам захотел написать ее. Так какой смысл отрицать, что он вообще пошел сюда только потому, что дрифт не оставил его равнодушным. Что постоянное ощущение рядом Ньютона требовало действительного присутствия. Что он приехал только для того, чтобы перестать оправдывать себя дрифтом, ведь тот, кто изменил его, перетерпев отвратительный характер на протяжении шести месяцев, никак не мог просто взять и уйти.
Наверное, если бы он отвлекся, он бы уже понял, что основную работу они выболнили – собой они создали дрифт-девайс небольшой мощности выборочного направления, который позволил бы доминирующему врачу самому в дрифте выбирать контроль и степень погружения в бессознательный разум, потому что в разуме закон сопротивления уже не действует. Вероятно, им бы осталась мелочь – создать подстраивающееся дополнение под степень комы и записать программу Германа кодом.
Но это было бы уже потом.
Он не видел ничего из личной жизни Ньютона. Он понятия не имел, как, с кем и когда было, но не мог не принять вместе со стыдом и облегчение от того, что ему не нужно объяснять, что с ним не так – Ньютон видел. В каком-то смысле психотерапевт «Затмения» был прав – связь всегда была. Или еще будет.
Он должен был следовать логике и возвращать все, что ощущал, но Ньютон быстро перехватил власть и над этим – он лишил его возможности шевелить конечностями, ничуть при этом не пугаясь его мысленных угроз. Даже зрение со временем пришло в норму – если можно считать разные изображения на оба глаза. Он просто прикрыл тот, в котором видел себя. Не лучшее это было зрелище.
Ментальный подзатыльник был чем-то определенно необычным. Однако Герман об этом быстро забыл – Ньютон притянул его к себе за дурацкий галстук и, как будто дразня, то возвращал, то снова отнимал контроль над руками, пока Герман не обнял его в ответ. Как будто это было единственным способом вообще заставить его ответить. Ньютон бесстыдно пользовался всем, что видел в воспоминаниях Германа, иначе слишком точно он угадывал, что Готтлиб повторять точно не захочет. Он не стал настаивать на глубоком поцелуе, тем более что и обычных для Германа вполне хватало – он и так задыхался, поначалу ненавидя себя за то, что не понимает, как, но то была совместимость, что помогала им привыкнуть друг к другу гораздо быстрее.
Хотел бы он знать, откуда у Ньютона такая самонадеянность. Стоило ему лишь пожелать, как дрифт услужливо пустил его в воспоминания, и на какой-то момент он снова очутился в том музыкальном магазине, где в полумраке рядом с Ньютоном на какую-то секунду увидел его дядю и второго мужчину. Ньютон вытолкнул его бесцеремонно из своих воспоминаний.
- Я слишком долго над ними старался, - сообщил он мысленно и усмехнулся так, как привык видеть Герман за все то время, что они работали вместе. Одно лишь осознание того, что ему можно, заставило его испытать больше ощущений, чем сам поцелуй. Ньютон терпеливо ждал, пока Герман отважится, закатил глаза, когда тот не смог в первые несколько секунд, но Герман учился лучше. Он вообще неплохо учился. Дрифт был настолько контролируемым, что позволял избежать зеркальных движений кроме тех моментов, когда они бы все равно не помешали. Когда Герман смог пересилить себя и поднять руку к щеке Ньютона и провести по ней, ощущая это одновременно со всех четырех сторон – и прикасаясь, и словно его касались, и это же по второму кругу. Это было гораздо ощутимее обычного прикосновения, ведь их переоценивают настолько, насколько это вообще возможно. Прикосновения чаще едва ощущаются кроме тех мест, где по желанию природы это ощущается сильнее.

[Sgt. Muck]

Если ощущение дрифта сохраняется долго после, то как же это будет потом? Если вообще, конечно, будет. Ньютон возвел глаза к потолку второй раз, ментальный подзатыльник ощущался скорее как щекотка в затылке, не более, но отлично заменяла гневные слова. Впрочем, если Ньютон терпел его столько времени, то точно не для этого – не больно то Готтлиб напоминает желанного в этом смысле человека. Он вообще об этом думать не смел и сейчас не смел бы, если бы Гейшлер не заставлял. Биолог обезоруживал его всем, что уже видел в воспоминаниях, всем, до чего догадывался сам. Провода уходили не дальше стола для сбора моделей, совершенно пустого на тот момент, так что их длины хватило для того, чтобы Ньютон запрыгнул на него, поднимая себя на руках и одновременно не позволяя Герману повторить то же за ним. Постоянное переключение и отключение проводящих путей было похоже на игру, в обычном состоянии недоступную. В этом была уникальность дрифта – она не позволяла уйти в ощущение и требовала игры в концентрацию внимания с попыткой отвлечься. Ньютон скинул запрет на зеркальные движения. Он смотрел на Германа, весьма хитровато улыбаясь, и поднял руки к воротнику. Хотя на нем галстука не было, он изобразил его развязывание, притом из-за левой руки Германа хорошо его ощущал. С рубашками все обстояло проще – каждую пуговицу, что расстегивал он, расстегивал и Герман, притом они ощущали это так, словно расстегивали друг другу. Это требовало огромной степени контроля за точностью движений – вероятно, после дрифта будет болеть голова, но это точно не имело никакого значения.
Герман не был уверен раньше, что его татуировки уходили и дальше. Но цветастые рисунки покрывали всю грудную клетку, прекращаясь только над животом. Они были словно короткой кофтой с длинными рукавами, которую можно было разглядывать часами. Эти Герман и занимался, угадывая в водовороте образов известных ему егерей, кайдзю и образов городов, в которых они уже работали. Рисунки были прекрасны, несмотря на его предубеждение против татуировок вообще, но теперь он знал, что так было у дяди, значит, будет и у Ньютона, которого этот дядя воспитал. Малейшее воспоминание раскрывало человека так, как ничто другое. Но и ни с кем другим Герман бы этого повторять не хотел – не вынес бы в себе второй личности с воспоминаниями. Так что даже если прямо сейчас он согласиться, то это вряд ли лишь на неделю.
Ему было важно, чтобы и Ньютон это понимал – дрифт не бывает разовым, как не исчезает то, что приобретается после него. Он никогда не сможет никому объяснить, почему воспринимает все иначе… и как будто с другим человеком. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Ньютон предусмотрел и это.
Он коснулся рисунка, изображающего знакомые башни Гонконга. Он догадался, что после каждого нападения Ньютон дорисовывал их, и эта, последняя, была в центре груди. Хорошо, что не повторяла контуры сердца, это было бы совершенно ужасно. Он гадал, остался ли на нем след и от первого совместного дрифта. Вероятно, не здесь, где можно увидеть, но со спины. Ньютон послушно повернулся к нему спиной – невозможно было выцепить среди огромного количества образов нужный ему. Он водил рукой и узнавал все, что было там нарисовано, весь период нападения кайдзю на людей от начала и до конца, в защите от которого они приняли непосредственное участие. Он нашел их самих, в комиксном стиле, со шлемами на голове и маленьким кайдзю за спинами. Собственное изображение ка коже Ньютона потрясло его сильнее всего. Даже огромное изображение «Бродяги» с баржой в руке не потрясло его так, как они сами. Он был ходячей историей того, что не каждому достается пережить. И если поначалу его татуировки и были попыткой избежать образа ботаника, то теперь Герман был уверен, что это способ не забыть. Он прижал ладонь к плечу, там, где было изображение залива и замерших навсегда костюмов. Их там оставили как памятники. Нельзя было искать справедливости в том, кто выжил, а кто нет.
Достаточно было того, что они выжили.
После этого все потеряло какую-то долю оптимизма. Для них приключение, для остальных – трагедия, для них – шанс встретиться, для остальных – катастрофа. Об этом не стоило забывать. Он не хотел, чтобы все его мысли и воспоминания Ньютон видел: не потому, что ему было стыдно за свою попытку принизить истинное значение волнения, а потому, что хотел оставить их такими, какие они есть. Он вдруг подумал, что они могли не успеть. Что кайдзю бы добрался до Ньютона. Что все могло быть не так прекрасно.
Ньютон спрыгнул снова со стола, обнимая его так сильно, как только мог. Из-за зеркальности он не смог не ответить, но это было не тем, что он действительно хотел. Он хотел вырваться из этого чертового дрифта, чтобы больше никогда не вспоминать, зачем они в первый раз отправились туда. Электроды снялись легко, программа зависла, а контроллеры заверещали. Одно нажатие кнопки, и весь девайс выключился, чтобы никогда не быть больше включенным для них.
- Я не подумал об этом, - сказал ему тихо Ньютон, снимая свои электроды. – Без этого ты не… - и удивленно замолчал, когда Герман прижался к его губам, так и не поняв, в чем вообще смысл поцелуев. Он не просил, но мягко намекал на то, что без чужой помощи не решиться, а Ньютон был и рад подстроиться под него.
В лаборатории для них снова были комнаты. Так они оба настояли, найти именно такую и никакую больше. Они могли не выходить на улицу вообще, работая и думая только о проблеме. Теперь это оказалось самым удобным выходом. Ньютон снова взял его за руку – и рука Германа уже дернулась в ответ, хотя дрифта не было, и повел за собой. От движения его рук рисунки на спине магическим образом двигались, заставляя вспоминать.
А Герман вспоминать не хотел. Не так скоро.
Ньютон не торопился. Как не смог бы Герман, еще не уверенный в том, что он к этому готов. Ему нужны были ответы на вопросы, которые вряд ли Ньютон смог бы ему дать в тот момент, а отказаться от ответов сам Герман не мог так быстро. Нужна была лишь одна уступка, чтобы пойти дальше, и Герман решился попросить о ней.
- Почему? – спросил он. – Я не видел последних, - на всякий случай добавил, склоняя голову и смотря прямо на Ньютона, что устроился рядом. Ньютон посмотрел на него отстраненно – как хорошо Готтлиб помнил этот взгляд. Его рука устроилась на обнаженном плече Германа, а губы касались кожи так, как будто он это не специально. Для Германа даже такое было испытанием на контроль над чувствами. Он не мог сразу отпустить себя, сдерживая годами.

[Sgt. Muck]

- Я люблю посложнее и поопаснее, - сначала серьезно, а потом просто улыбнувшись, сказал он. – Как кайдзю обнимать… ну ты помнишь, - от возмущения Герман и слова сказать не мог. Так Ньютон тогда не спал? Он вытащил подушку из под головы и накрыл ею биолога, намереваясь не меньше, как задушитью
- Ты кого кайздю назвал? – спросил он, понимая, что его разбирает смех. Этот нелепый ученый в татуировках и с мангой дома мог бесить его так же часто, как и заставлять улыбаться. При этом, конечно, поддержать разговор и найти ошибку в огромном уравнении. Честно говоря, даже если он не признавал победы над математикой, биология все равно была полезна.
- Я пошутил, - простонал Ньютон, выбираясь из-под подушки. И хотя все должно было ощущаться неправильно в представлении Германа, подобного чувства не было. Он просто словно закончил очень долгий путь, после которого можно было перестать задавать себе вопросы и постоянно отвечать. После случившегося в Гонконге он имел право на все, что угодно, даже довериться человеку, которого никогда и ни за что не назвал бы лучшим другом, потому что у Германа Готтлиба не может быть друзей.
- Если хочешь, то не сейчас, - Ньютону явно не составляло таких проблем говорить об этом, как для Германа. Как он мог знать, хочет или нет, если никогда в жизни он ни с кем не был даже так? Он глубоко вздохнул и перекатился на бок, лицом к Ньютону. Не мог же он признаться и в этой слабости. - Так и быть, я буду инициатором, - и снова улыбнулся, не выдержав серьезного тона. Это было последнее, что он сказал.
Герману не хотелось думать. Ньютон сделал все, чтобы это осуществить. Без дрифта получалось в то же время проще – не нужно было ничего контролировать. Не нужно было ничего делать, потому что Ньютон не был против сделать все за него. Ему нужен был источник проблем – он его получил, и точно так же с Германом. Источник, который не нужно спрашивать, потому что он будет и безо всяких вопросов.
Ньютон жестом попросил отпустить его. Поцелуи были единственным, на что Герман уже решился, но это не значило, что он может позволить себе идти дальше. Был бы дрифт – было бы проще. Но Ньютон все равно убедил его, отвлек, проведя по волосам, после чего прижался к шее губами. Он целовал медленно, чтобы не пропустить малейшее сопротивление, но сопротивляться было нечему – это было просто приятно. Герману было трудно решить эту ситуацию, ведь она была за пределами логики. К тому же в нем было слишком много комплексов, чтобы он так легко расслабился. Он не красив, но не мог же Ньютон этого не заметить, так что об этом волноваться не стоило, и все же волновался.
Ньютон мягко надавил на его плечо, заставляя лечь на спину. Он оказался сверху, не перенося полностью вес, но останавливаясь – они оба вспомнили без лишних слов. Трудно сказать, хорошее это было воспоминание или плохое, ведь тогда было не до того. Но о нем Герман точно не жалел, как и о многом другом. Об этом он постарался сказать взглядом.
Каждое новое ощущение было испытанием. Герман слишком сильно волновался, ожидая тех прикосновений, что принесут ему неудобство в плане возбуждения, но чем дольше Ньютон прикасался к нему, тем больше Герману казалось, что их не будет. Он был совершенно не возбужден, потому что запрещал себе это, убеждая, что на него это все не подействует. Ему не хватало лишь увидеть того, что Ньютон так же не уверен, как и он сам, но этого не было. Биолог не любил сомневаться.
Вихрь мыслей сбивал ему ощущения. Его мысли легко зациклились лишь на одном – что это Ньютон с ним, что это все будет иметь продолжение, но они не опирались на опыт, не предсказывали будущего и возвращались к началу. Он был так напряжен, что ощущения доходили до него сквозь вату, даже когда язык Ньютона скользнул вокруг соска. Лишь когда биолог потянул его зубами, Герман на миг перестал об этом думать – приятное покалывание трудно было назвать тем, что он ожидал, поэтому он продолжил ожидать того самого. Он не видел даже ухмылки Ньютона, когда тот проводил языком по впалому животу. Теперь в этой паре считал он.
На счет десять Герман воспротивился потому, что не имел никакой информации для анализа, а так он не мог. Ньютон поднял руки, демонстрируя, что его желание – закон, после чего снова обнял, отвечая на поцелуи. Он дожидался, пока Герман перестанет об этом думать, после чего оказался быстрее, чем Готтлиб. Его ладонь легла на ширинку свободных старомодных штанов, без труда сжимая полувозбужденный член сквозь ткань. Полусдавленный вздох был ему ответом. Он слышал «нет», что произнес Герман, но оно было явно не тем, что он хотел сказать, особенно когда рука медленно сдвинулась, сдвигая и ткань. И это было совершенно не то, что он не хотел говорить, просто единственное, что он сказать смог. Он боялся этого сильнее, чем всего прочего, но Ньютон воспринимал это как должное. Он бы крайне удивился, если бы оказался под Германом, первым заявив об этом.

[Sgt. Muck]

Тем более что ему доставляло удовольствие мучить его так, как мучил его Готтлиб на протяжении тех месяцев, что он старался удержаться в Пан Пацифик. И нравилось доставлять удовольствие вообще, пусть Герман не воспринимал его именно так. Когда он лишь пришел туда, в эту лабораторию, он не думал ни о чем, а Готтлиб порядком его бесил. Но несмотря на взаимное раздражение, это скорее было прикольно, нежели надоедало, и в скором времени он привык к Готтлибу так сильно и так быстро, что не хотелось отвыкать. Он не был предубежден, как не был из тех, кто гонится за идеалами – как раз поэтому он выбрал самого неидеального.
Герман был не в состоянии ему возражать. Он спрятал лицо в изгибе плеча Ньютона, отказываясь даже смотреть, и тяжело дышал, хотя и беззвучно. Он лишь дернулся слабо, когда Ньютон расстегнул ширинку, но не смог возразить, потому что тело требовало своего у разума, что лишал его прикосновений вообще. Он спокойно пережил бы собственное возбуждение, тем более что оно возникло не от того, что он делал, а он ответа, что он получил. Что он вообще его получил. Он никогда не надеялся, что сможет вообще уговорить Готтлиба на это, но лишь увидев его воспоминания, осознал, что уговаривать не стоит. Не для одного раза Готтлиб был предназначен.
Нельзя выразить, как это Ньютона устраивало.
Он прижался щекой к горячей щеке Германа. Приобнимая одной рукой и проводя по волосам, он прижал ладонь другой руки к его животу и медленно повел ее вниз, чтобы не ошарашить сразу. От напора Герман закрыться обратно, а это никак нельзя было допустить. Он взмок от одного лишь искреннего ответа и боялся даже думать, что будет, когда Готтлиб привыкнет. Несмотря на то, что эта часть жизни для них обоих была не так важна, она не могла не скрасить пару вечеров в лаборатории. Или не пару. Но просто знать, что у них есть такая возможность, с человеком, который равен во всем – она действовала сильнее обычных движений, которые знал-то каждый.
Он провел первый раз, едва касаясь горячей и сухой кожи. Он взрогнул, когда губы Германа прижались к его шее, словно он не знал, как еще заставить себя молчать. Провел обратно, после чего как можно осторожнее сложил пальцы кольцом вокруг основания уже возбужденного члена и провел так достаточно, чтобы Герман был готов и к ладони. Он дрожал, но по-прежнему ни звука нельзя было добиться от него. Больше Ньютон ждать не собирался. Он поцеловал его прямо в макушку, предвкушая весь поток нелицеприятных слов от смущенного математика, когда на утро он будет выгонять биолога из своей постели. Этого стоило ожидать, ведь в этот раз Ньютон мог его заткнуть, как всегда хотел попробовать – но тогда было слишком опасно потерять лабораторию и такого занятного соседа.
Если бы Готтлиб был ему все еще занятным соседом.
На этот раз он не медлил. Он не давал Герману переждать ни одно движение, но каждое последующее ощущение накладывалось на предыдущее, а он словно бы никогда ничем подобным не занимался. Сжавшиеся зубы на его плече – Ньютон не так мужественно терпит боль, так что он охнул и отодвинулся поначалу – и последующее молчаливое извинение едва не свело его с ума. Все, что Готтлиб решался делать сам, было для Ньютона настоящей победой, которой он мог бы гордиться, если бы Герман был целью.
Готтлибу хватило всего лишь десятка движений, но Ньютон взял в основном силой и скоростью. Математик сначала оттолкнул его от себя, но затем прижал вновь, все так же перенося оргазм молча. Он настолько сильно напрягся в руках Ньютона, что тот поначалу испугался, все ли в порядке. Но Готтлиб вцепился в него лишь сильнее, отказываясь расслабляться. Он попросту запрещал себе, и Ньютон не сразу это понял.
Это было еще одним невербальным оскорблением от вредного математика.
Он вырвался из его рук, удерживая рукой поперек живота и даже не давая дернуться. Свободные штаны легко стянулись и одной рукой, а нижнее белье он мог помочь себе и зубами. Герман, не в силах вырваться, не иначе, как послал его по-немецки, на что Ньютон воодушевился только еще больше – не каждый день старомодные математики посылают по-немецки в ответ на услугу. Он обхватил багровую головку губами, не успевая даже двинуться вперед, как Готтлиб выгнулся на кровати. Вот теперь Ньютона точно нельзя было обмануть.
Он провел по губам ладонью, возвращаясь к подушкам и только легко касаясь ладонью живота и груди математика. Готтлиб оказывался смотреть на него все те десять минут, что ему потребовалось прийти в себя. Но даже после того, как его дыхание вернулось в норму, он не смог убрать ладони от лица и посмотреть на Ньютона.
- Все еще считаешь, что биология – наука бесполезная? – спросил он шепотом, отнимая руки от его лица. Темные глаза Готтлиба уставились на него со знакомым упрямством, но Ньютон только засмеялся и коснулся губами его подбородка. – Да какая разница. Вот, например, косметология – точно бесполезная наука.
- Астрология, - отозвался Готтлиб. Он посмотрел на темный потолок своей комнаты. Об этом точно стоит подумать в одиночестве, но если он прогонит Ньютона, то ему будет казаться, что этого не было вовсе, несмотря на то, что его тело совершенно точно говорило об обратном. Затем, посмотрев на биолога, он неожиданно понял, что биолог не прогонится.
Теперь уже точно.

[-tafa]

Вау, как здорово. Очень понравилось!

[Nerfess]

Замечательный рассказ, спасибо автору Но все же нужен беттинг, а то в некоторых местах даже трудновато читать.

[general ginger]

спасибо, понравилось )
отдельное спасибо за второй совместный дрифт, интересное описание переключения чувств/эмоций/движений хотя местами я почти запутался xD
и да, бета все-таки нужна, особенно в последних частях. но даже ее отсутствие не уменьшило приятное впечатление от текста )

[Гость]

Слишком много биологов, а так все круто, Очень круто.

[November_Charlie]