[pacificrim]

Название: Удел ученых
Пейринг: Ньютон/Германн, Ганнибал/Ньютон
Рейтинг: R
Жанр: драма, ангст
Размер: мини, ~4000 сл.
Саммари: Германн никак не может найти причину своего персонального извращения.
Предупреждения: Кинк на грани сквика, а Ньютон действительно сверху.
От автора: виноватой в этом Оксиз посвящается

Если бы это были чары, Германн отдал бы все, что угодно, лишь бы снять их. Если бы это была психическая болезнь, он бы уже знал все таблетки, что следовало бы принять. К сожалению, в этом не было ничего, кроме самого Германна. Он решил разобраться с этим так, как умел. Используя старый добрый научный метод.
Он принял это состояние за гипотезу. Состояние болезненной зависимости от Ньютона, которое заставляло его каждое утро вставать с изматывающим желанием поскорее перенестись в сумрак лаборатории, в эту каждый раз неловкую возню поначалу, которая выключает их обоих в какой-то один момент. Теоретически, это состояние возникает независимо от времени, места, физических условий, но невозможно без двух факторов: Ньютона Гайзлера… и, как ни странно, ночи.
Гипотеза может существовать вечно, но одной лишь гипотезы Германну мало. Он откинулся на своем кресле, потирая усталые глаза. Предвкушение ощущалось покалыванием пальцев ног, но еще пара секунд, и оно перекинется на тягучее ощущение где-то под ребрами. Несмотря на то, что это продолжалось уже несколько недель, каждый вечер Германн все равно замирает над бумагами и компьютерными моделями, не в силах что-то делать. Он просто ждет.
Для подтверждения гипотезы, конечно, нужен эксперимент. Нет ничего проще, чем поставить объективный эксперимент, особенно для адекватного ученого с большим стажем. Он, как и положено, собирал информацию обо всех сопутствующих условиях (три дня с анализом и статистикой), записывал на свой страх и риск происходившее, снова сравнивал с записями, пытался анализировать… И каждый раз анализ обрывался стыдливым прикосновением к самому себе в темной и пустой лаборатории, потому что его проблема не вписывалась в эту схему. Логика обходила ее, а тело горело, стоило ему впервые увидеть это. Камера была слабой, едва ли передающей хотя бы черты лица, но воспоминания довершали. Пора было признать: он не был в состоянии завершить эксперимент, потому что не мог удержать состояние объективного наблюдения. Трудно наблюдать трезво за записью того, как еще прошлым вечером он с удовольствием подчинялся.
Пытаясь облечь это состояние в слова, чтобы, если и не закончить опыт, то хотя бы смоделировать, Германн оттолкнулся от стола, пытаясь резким движением скинуть накапливающееся стремительно напряжение. Но развитый с детства диалог с самим собой закончился призванными воспоминаниями. Жаром чужого тела, болью в коленях и бесконечном стыде.
Ничем другим нельзя объяснить это. Это возникает, когда он оказывается рядом с Ньютоном, слегка возвышаясь над ним, задевает его волосы случайно или специально и ощущает его запах. Это легко представить, впервые он попался именно так, оказавшись в тесном старом лифте, зажатым между стеной и Ньютоном и оглушенным его запахом. Запах подобен самой сложной и интересной мате матической задаче, которую только можно представить. Лифт ехал слишком долго. Германн думал слишком медленно. Он покрутил головой, пытаясь избежать темных прядей, лезущих прямо под нос, однако когда Ньютон раздраженно дернул головой и задел прядями губы Германна, Готтлиб вмиг забыл обо всех задачах. В основном потому, что запах притягивал ближе. Этого никак не могло быть.
Он пробовал тогда неосознанно смоделировать ситуацию. Теперь уже не так случайно он оказывался рядом, склонялся ниже, заглядывая через плечо. Запах заставлял его закрыть глаза, а прикосновение прядей - судорожно сжимать трость. Он говорил, говорил, говорил, как всегда, много говорил, а Германну захотелось, чтобы он орал. Чтобы он соответствовал этому запаху, который заставлял немедленно упасть на колени. Это странное, ничем не объяснимое желание возникало все чаще и сильнее, и Германн был слаб перед ним. Он плохо врал, но еще хуже скрывался. Вероятно, потому, что не хотел скрываться вовсе. Он хотел вытащить этого человека из Ньютона, ведь этот запах не мог принадлежать тому Гайзлеру, которого он знал. В один момент ему стало плевать на то, что Гайзлер скажет ему.
В тот момент он попросту прижался к лохматой макушке подбородком, а затем и носом, стараясь запомнить как можно больше. Ему было плевать на то, что подумает Гайзлер. Потому что это не тот человек, это чужой запах, чудом попавший на этого бешеного фаната комиксов, взрослого ребенка. Этот запах подчинял и был слишком слабым. Германн стал одержим им за какие-то секунды. Он не мог перестать проводить руками по его волосам, пропуская короткие пряди меж пальцев и с разочарованием понимать, что этого ему мало. Он был так занят непонятным ощущением, что пропустил тот самый полуприглушенный стон Ньютона. Он лишь скользил пальцами по его волосам. Ничего больше.
Другой человек. Его великолепный запах, не поддающийся никаким словам и описывающийся в представлении Германна лишь математическими системами, идущими друг за другом в невероятной последовательности. Он был тяжелым, негармоничным, тягучим, пряным, сладковатым – словно всем. Он был решительным. Он не был запахом Ньютона
Гайзлера. Поэтому Германн наблюдал, сам того не зная. За работой, за движением рук, за точными разрезами и отвлеченными прикосновениями. Он открывал другого человека. Человека, чьи руки способны на многое, чей мозг работает без перерыва, чей внутренний мир сильнее и привлекательнее. И все это за броским придуманным образом молодящегося ботаника. Не день, не два, но недели и месяцы Германн складывал этого человека в мельчайших проколах, в забывчивости Ньютона, а затем научился видеть. И отстраненный взгляд, и порой холодное равнодушие, и высокомерие того, кто знает, что он выше остальных, и это доказано. Порой его руки слишком уверенно крутят скальпель, острый и сиящий в свете лампы. Это нужно ловить за идиотскими танцами вокруг секционного стола, под шумную музыку, за неуместными шутками и детскими восторгами.
Тогда Германн еще не знал, что Ньютон не подозревает о существовании этого другого человека.
Тогда было просто обойти всякое объяснение. Привыкните, доктор Гайзлер, такова потребность доктора Готтлиба. Привыкните, что в вас есть то, о чем вы даже не подозреваете. Может быть, Германн использовал научный метод еще раньше? Так почему он никогда не задумывался о том, почему сам так отчаянно желал успешного завершения своих экспериментов? Он не мог стоять долго над работающим Ньютоном. Поначалу тот вздрагивал, когда Готтлиб подходил к нему, но расслаблялся до тех пор, пока перестал реагировать вовсе. Его запах то слабел, то становился ярче, им можно было управлять. Логик по натуре, Германн легко запоминал способы его усилить.
Это могло быть что угодно, от случайного прикосновения к шее до откровенной ласки, которая не была предназначена для Ньютона Гайзлера. Они были предназначены его телу, рецепторам, психологическому восприятию, сигналам в гипоталамус, выработке феромонов, усилению запаха – Германну казалось, что рефлекторная дуга передает эти сигналы с той же бешеной скоростью, с какой бьется его сердце каждый раз, когда он оказывался позади Ньютона.
Он не знал, что тем самым испытывает терпение. Это было незаметно, интересно, логично и привычно. Большего не было нужно.
Пока он не застал себя в один из таких вечеров в острой потребности, которую нельзя было удовлетворить. Германн тяжело дышал, вцепившись в подлокотники кресла, но это не помогало. Ему было нужно. Гайзлера не было, он мог быть где угодно: в городе, на встрече таких же больных на голову, в магазине, словом, везде, но Германну он нужен был сейчас. Он и его запах.
Зависимость была его формой адаптации к неспособности стать своим в обществе. Это жило с ним столько лет, что Германн почти забыл о словах детского психолога. Он не будет идти за обществом, он будет идти за кем-то, кто сумеет взрастить в нем интерес. Тогда ему казалось, что это глупости. Теперь он доктор, теперь он много в чем разбирался, но давний диагноз вспомнился лишь сейчас. Он был болезненно зависим от Ньютона, пусть в тот момент ему нужен был лишь запах. Запах убеждал его, что так будет каждый вечер. Он прижал ладонь к носу, но она не хранила никакого следа – он слишком часто мыл руки, ненавидя беспорядок на половине Ньютона.
Кто знает, как далеко Германн зашел бы в своих исследованиях, не явись Ньютон тогда таким. Он пошатывался, но улыбался широко, как могут улыбаться счастливые подростки. Он был чуточку помят, чуточку дезориентирован и совершенно точно слишком измотанный, чтобы Германн мог вернуть его в обычное состояние равновесия спором.
Но хуже всего то, что стоило Готтлибу подойти, дабы высказать все свое недовольство, как его встретил другой запах. Чей-то еще, глупый, бессмысленный, безэмоциональный. Без отпечатка какой-то личности, но, что было хуже всего, он закрывал собой то, что Германну было нужно весь вечер. Если бы он мог признаться себе в этом, он давно смирился с этим огнем внутри, который нельзя было утолить. Нельзя было понять, физический это или психический огонь.
Ньютон засмеялся. Просто, глупо, без причины, а потом наклонился, чтобы похлопать Германна по плечу. Мгновения отделяли удушливый чужой запах, от которого Готтлиба тошнило, до того, которого он так желал. Теперь он чувствовал его сильным, даже влажным, гораздо более свободным и приправленным алкоголем, который ему шел. Именно шел. Если бы не взгляд Ньютона, Германн никогда бы не пошел дальше. Но взгляд отличался от широкой улыбки. Он был выжидающим и усталым, мрачноватым и ничего не обещающим. Этот взгляд делал его глаза ярче и глубже.
Никакого моделирования не могло быть. Германн не мог этого предсказать ни с какой вероятностью, ибо нельзя предсказать того, кто не знает о возможностях. Был ли он в этом виноват, или же это была вина алкоголя, но Ньютон без труда обхватил его сперва за плечи, пытаясь удержаться, а затем и за талию. Он был Ньютоном и одновременно не был им. Его руки сжались мгновенно с огромной силой, заставившей Германна поморщиться, но даже это не помешало ему отвести взгляд. Ему нравилась боль, которая помогала отвлечься, и Германн мог встать ровно. Он отпустил трость, потому что боль держала его лучше. Боль была в запахе, была ему предупреждением, но Германну никогда не хотелось идти проверенными путями. Может быть, он первым опустился на колени.
Может быть, до этого было что-то еще. Жар, делавший запах еще сильнее, сохраняющий его на одежде Германна, в его собственных волосах, смешивая их обоих. Может, руки, которые больше не были дрожащими от усталости и растерянными. Они были изучающими и не допускающими сомнений. Они не останавливались. Готтлибу никогда не было так трудно дышать.
Он открыл Ньютона случайно сознательно и слишком трудно подсознательно. В тот момент он просто отдался, без возражений, подчиняясь давлению на плечи. Татуировки не казались глупой выходкой, которая привлекала бы внимание. Теперь они были признаком того, что Ньютон может решать, что ему делать со своей жизнью, а Германн – нет. Теперь все имело иное значение.
Запах всегда тянул его вниз. Огонь, жар и долгие вечера не скрашивались картинками, потому что Германну невозможно было даже представить, чего именно он хочет. Все было так просто. Никто больше не был готов это сделать для Ньютона. Германн сделал бы все, что угодно.
Всему виной была ночь.
Он едва видел лицо Ньютона. Рубашка липла к телу, а теплый пиджак лишь мешал, да и тяжело было для Германна стоять на коленях так долго. И зрительный контакт все длился и длился, как будто одного этого было достаточно. Однако от этого Герману хотелось заорать, впервые в жизни, так громко, как только может, от обмана, в который Гайзлер утянул его. Кто ему поверит, если он расскажет? Кто ему поверит, что на самом деле Гайзлер – совершенно другой человек? Слишком равнодушный, слишком непредсказуемый.
Ньютон опустился на колени. Узкие штаны натянулись на бедрах, без труда обрисовывая все, что не должно было быть видно. Для Германна было трудно смотреть куда-то еще, кроме его лица. Пожалуй, даже скучающего, усталого, отстраненного и такого обманчивого. Прикосновение его руки к пересохшим губам Германна – совсем не то, что Готтлиб так хотел. Хуже, еще хуже. Сложнее. Интереснее. То, что я увидел в тебе.
То, что я в тебе почувствовал.
Этот вечер ожидания – не исключение. Германн знает в деталях все, что будет. Воспоминаниями он распалил себя. Даже мысли о том, что кто-то обнаружит его таким, в спешке полуобнаженным, потому что нет сил сдерживаться, кажутся спасительными. Германну слишком скучно, а работа не идет ни в какое сравнение с загадкой по имени Ньютон. Этим вечером он слишком увлекся тем, что было, пытаясь понять впервые в жизни, почему, ради бога, он этого так желал сам. Ньютон никогда не заставлял его брать глубже, никогда не заставлял выгибаться сильнее, превозмогая природную гибкость на многие значения. По большей части ему плевать, что Гайзлер сделает с ним. Он просто должен оставаться таким, каким Германн увидел его.
Свет он выключил давно. Он мог бы помочь себе кончить одной лишь рукой, но это не приносило никакого облегчения. Лишь какая-то минимальная грубость вроде случайной царапины или слишком сильного щипка помогала на секунды, но она не принадлежала рукам Ньютона. Болезненная зависимость, которая требовала своего удовлетворения. Он жалок, потому что снова в этом кресле, с расстегнутыми штанами и распахнутой рубашкой, ждет, пока до него снизойдут с вершин шести докторских. Хотя даже если бы у него не было ни одной докторской, это все равно происходило бы точно так.
Так получилось. Германн был слишком поглощен мыслями о той своей самой потаенной потребностью, когда Ньютон появился в дверях лаборатории. Честно говоря, в тот момент Готтлиб был больше взволнован страшнейней потребностью просто кончить, доведя себя до исступления одними лишь мыслями, так что он не мог бы заметить Ньютона вообще. Тогда как Гайзлер видел его отлично. Вытащенная неряшливо рубашка из очередной пары тесных джинс была криво застегнута. Одного лишь поспешного взгляда Германна хватило, чтобы похолодеть – его застали. Отвратительное ощущение беззащитности мгновенно переплелось с жаждой очередного вечера. Так будет больнее, так будет правильнее. Поэтому Готтлиб не подумал даже встать. Он скользнул взглядом именно туда, где криво застегнутая рубашка обнажала часть кожи живота. Ее вкус был знаком Германну так же, как и запах. Сводило зубы. Сводило все, что только можно, но он продолжал полулежать в своем кресле, даже не дергаясь, даже не пытаясь поправить одежду.
- Обо мне думаешь?
Так просто, так прямо и так уверенно. Нет смысла врать, потому что ничего не изменилось. Германн только кивнул и лишь слегка выпрямился, предвкушая каждую составную часть его запаха. Это должен был быть запах секса, и плевать, что с кем-то еще, это запах человека, запах тела, еще час назад, вероятно, распростертого на чьей-то постели. У них никогда не было этого в постели. Этого у них вовсе не было. Готтлиб никогда не спросил бы его, где он бывает. Достаточно того, что его запах после этого – за пределами разумного. От этого хочется в мгновение ока скатиться с кресла и оказаться там, где ему всегда было самое место.
Невыносимо. Под этим взглядом кожа горит сама собой, а возбуждение причиняет боль. Одно движение прямо по ткани, второе – невозможно и дальше держать этот контакт взглядов. Какая разница, что о нем подумает Ньютон. Чем хуже, тем лучше. Тем правильнее. Большего Германн все равно никогда не заслуживал.
- Продолжай.
Его фразы всегда просты. Его голос никогда не меняется. Несмотря на привкус алкоголя в его запахе и на его коже, он никогда не пьянеет. Изображает и играет, как делает это всегда, да только не слушаться его невозможно. Готтлибу некого было слушать. Он послушно продолжает. Ему нечего скрывать. Ни худобы, ни неразвитых мышц. Он был полностью обнаженным перед взглядом Ньютона. Он видел Ньютона таким сам.
Собственный живот кажется ледяным, а рука – слишком горячей. Его белье всегда было свободным, а потому ладонь легко скользит под него, стараясь как можно медленнее и осторожнее касаться горящей от прилившейся к члену крови. Иначе конец всему придет слишком быстро. Под взглядом Ньютона Германну не нужно себя обманывать. Он сохранил подростковую угловатость, его тело – неловкое, а внешность несуразная. Его движения лишены опыта и всякого представления. И несмотря на все это, Ньютон все равно смотрит, стаскивая через голову сумку. Важно не то, что он удовлетворяет себя, смотря на Ньютона, а Ньютон возбуждается, смотря на это – порочный круг здесь теряет смысл. Просто они оба знают, что в этом нет ничего стоящего. И только поэтому Германн с трудом сжимает губы, чтобы не издать стона. С ним все кажется простым.
Ньютон смотрел. Его взгляд ощущался пылающим прикосновением к члену. Если закрыть глаза, то можно представить, как поверх собственной руки Германна появляется вторая, шире и горячеее, но Германн никак не может этого сделать. Он просчитывает. Ошибается и снова просчитывает, хотя знает, что Ньютона просчитать невозможно.
Ньютон расстегивал пуговицы на рубашке. Лениво, прислонившись бедром к своему столу, как будто ему было плевать, кончит Германн прямо здесь и сейчас, или нет. Или ему всегда было плевать. Важно то, что с ним ничего из происходящего не имеет значения. От этого хочется стонать в голос, потому что Германн всегда хотел только этого: не искать в окружающем смысла. Здесь он его не находит, потому что кто-то другой вычеркивает смысл за него, беря ответственность на себя. Это как персональный вакуум Готтлиба, в котором он может существовать и не бояться, что на следующий день его поступок станет посмешищем в Шаттердоме. Кажется, так было давно в школе, а потом в университете. Теперь вспомнить трудно.
И в том, что Германну нравится на него смотреть, можно тоже не искать смысла. Ньютон сделал для этого все, это логично. Его татуировки отличают от других. Его татуировки не все видят полностью. Его татуировки заканчиваются у самого низа спины, и нет сил не умолять разрешения коснуться. Будь время, будь смысл – и можно было провести чертов день, лишь бы просто проводить по их очертаниям. По рукам до плеч, по груди к животу и чуть ниже, там, где Германн перестанет думать вообще.
Тогда он встал на колени сам, едва лишь уловив тот же самый запах. Не чувствовал ни поощрений, ни возражений, просто следовал за запахом, расстегивая ширинку и стягивая штаны вниз, прилагая достаточно усилий. Его самая непонятная слабость в запахе раскрывалась здесь больше всего. Он сходил с ума, когда короткие темные жесткие волосы царапали губы. Поэтому он всегда заглатывал до конца. У него, безусловно, получилось не с первого раза.
Ему позволялось многое. Он почти всегда был на коленях, потому что выбирал это сам. Так он чувствовал себя правильнее всего. Всю жизнь кто-то требовал от него быть на высоте, но это бессмысленно, если есть Ньютон. Никто не узнает, а он здесь, в лаборатории, использует высокий айкью только для того, чтобы получше отсосать парню, который гениальнее его. В статусе ученого есть свои преимущества. По крайней мере, в этот момент он мог бы заставить Ньютона кончить минут за пять, если не обращать внимания на жесткие волосы в паху, которые его всегда привлекали. Сколько он ни ставил экспериментов, он не мог объяснить этого для себя.
Но, видя на камере, возбуждался мгновенно. Между ними не существовало ничего, кроме подобия секса и этого извращения. До этого вечера Германну казалось, что извращения есть лишь у него. Он с трудом отнял руку, понимая, что еще чуть-чуть – и его ожидание просто пройдет впустую. Дело не в том, чтобы избавить организм от миллионов сперматозоидов. И даже не в нервном перенапряжении, мгновенном, иногда слишком нужном. Дело в том, что он просто хочет находиться в этом положении.
Ньютон оставил рубашку на столе. Обычно он никогда не шел дальше, предоставляя все Германну. В темноте легче. При свете дня он никогда не встал бы на колени перед Ньютоном, чтобы сделать то же самое. Это биологические ритмы, которые меняют одного Германна на другого. Ритмы, которые позволяют им сохранять разум при таком количестве информации, недоступном обычному человеку. Это тоже адаптация.
В этот вечер все по-другому. Неудивительно, что Германн ощущает это прежде всего по запаху. В этом запахе есть что-то, что удерживает его на кресле. В этом запахе есть новая решительность и какой-то замысел, который Германну никак не понять. Он делает попытку подняться, и, к своему удивлению, ему это удается.
Лицом к лицу. Он забыл, когда в последний раз они стояли так. Обычно Германну не нужно было ничего иного, а Ньютон никогда не спрашивал, какой кайф от того, чтобы делать минет, утыкаяс лицом в жесткие волосы. Лицом к лицу гораздо сложнее, чем лицом к члену. С ним хотя бы все ясно. Германн слишком хорошо изучил физиологию на практике.
- Записи? – только и произнес Ньютон, поднимая брови. На секунду Германну показалось, что это тот человек, который так долго обманывал его тщательно продуманным образом.
- Я хотел понять, - жалкое оправдание. Не только понять, но и поверить, что это действительно так, как он ощущает. – Я не могу найти причину этого, Ньютон, - имя срывается с губ прежде, чем Германн даже замечает это. И вот оно уже сказано. Только Гайзлер как будто бы не слышит. – Иногда я схожу с ума, - а это уже обязательство. Здесь не место обману, не после всего, что было.
- Причину чего, Германн? – Готтлиб ненавидел, когда Гайзлер произносил его имя при других. Оно слишком много несло в себе, слишком много отдавало из их отношений. Люди их, конечно, не поймут. От этих людей Германн пытался уйти. От их сложностей, которыми они заполняли пустоту в мозгах. Они делали его жизнь невозможной. Здесь же он попросту отсасывал Ньютону, когда сам того хотел. Чаще, конечно, он хотел всегда.
- Этого, - неопределенно и неловко дернул рукой Германн. Однако Ньютон не пожелал его понять. Он снял очки. Черты лица менялись мгновенно – теперь он был иным человеком, уверенным в себе парнем, без намека на инфантильность. Теперь его руки выглядели сильнее, чем под рубашкой, а живот был слегка напряжен.
- Боюсь, я не понимаю, - только и сказал Гайзлер. Без иронии и шутки, а потому, что для этого пришло время. Как он может не понимать, если всегда ощущал возбуждение Готтлиба, стоило математику коснуться его волос? Как он может не знать, если Готтлиб мог бы оказаться меж его разведенных бедер по собственному желанию в любое время суток и оставить засос где-нибудь там, откуда растут волосы?
Шаг вперед дался легче, чем облечение пагубной страсти в слова. Не объяснить. Как батарейка, только сложнее. Зато можно провести по мягким черным волосам и привести в порядок. Этот запах Германн тоже знает. Он принадлежит другому. К этому другому Германн давно привык. Его запах весьма представителен и слегка вульгарен, но он хорошо сочетался с запахом Ньютона. Он хотел бы посмотреть на это когда-нибудь.
Драматично и стереотипно. Иного способа Германн, впрочем, все равно не знал. Ладонь Ньютона, что он прижал к груди в пятом межреберье, никак не ощущалась и вспышек жара не посылала. Просто рука, которая должна будет это почувствовать. Ровно в тот момент, когда он снова зароется носом в волосы Ньютона, его сердечно-сосудистая система сойдет с ума. Потому ему становится слишком хорошо, ведь его тело никогда не получало кровь в таком объеме. Станет легче дышать.
- Потому что у каждого есть свой грязный и безусловный секрет, - пробормотал едва слышно Ньютон. Руку он не отнял, только слегка царапнул короткими ногтями по соску. – Потому что тебе нравится унижение. Нравится принадлежать. Нравится быть не умнее меня. И тем более ниже по всем параметрам. Потому что мне ничего от тебя не нужно, - Германн смог отвести взгляд. Это то, что он знал, но не то, что он чувствовал. До сих пор он думал, что знает об унижении все. Но это липкое отвращение к самому себе и обманутая надежда точно никогда не была ему знакома. Ньютон слишком прав, чтобы знать об этом.
- Тогда он есть и у тебя?
- О да.
Этого хватит. Германн все равно слышал, все равно знает. Он легко ловит запах этого сразу после прихода Ньютона. Тот, другой, отлично знает об этом секрете и умеет его удовлетворять. Германн мог бы научиться, но никогда не понял бы. А унижение Ньютону знакомо. Это всегда была игра в одни ворота. Остается только решить, хочет ли Герман, чтобы она так и продолжалась или хочет быть посвященным в секрет, в жизнь, в возможности и в каждый чертов вечер.
- Тогда почему я здесь?
- Не я так решил, - его руки неожиданно слишком легко обвивают талию и спину Германна. И это опасно. Этого он принять не может. Сердце замирает, ЧСС падает, давление падает, страх и паника появляются гораздо быстрее мыслей. Нет, только не это. – Ты меньше меня. Это забавно, - его руки в самом деле легко обнимают всего Германа. Он так близко, что Германн перестает различать их запахи. Он думает только о том, что люди совершают ошибки именно так. Он не хочет ошибкой лишать себя возможности удовлетворять странные желания. И хотя такое же гибкое и жаркое тело, прижимающее его к себе, сводит с ума столь же сильно, как обычный запах, Германну не нужно решать, пойдет ли он этим путем.
В этом пути много обмана. Из-за него люди давят других, уничтожают и убивают. Из-за него он навсегда остался хромым. Из-за него он никогда не станет думать о бытовой ерунде и склоках. Из-за этого пути он уже никогда не вернется в общество.
Люди сделали его таким, и Германн отчасти благодарен им за это. Он не отрицал своей неспособности жить среди них. Он не умеет различать обязательства и не знаком с нормами даже на минимуме. За нормы надо стоять. Именно поэтому оптимальным выходом будет простое продолжение. Это ли решение он искал? Экспериментировать ли с Ньютоном, зная, что ошибки обычных людей никогда не будет совершено, и он никогда не разделит с ним никакое чувство? Похоже, что он его нашел.
Но лишь случайным образом он узнал, что Ньютон тоже не очень-то социализирован. В противном случае, он ходил бы на свидания с девушками, а не на подпольный черный рынок органов кайдзю, чтобы раз в неделю обязательно быть под кем-то, кто так же не испытывает в нем никакой потребности и не ищет никакого смысла. Теперь Германн это отлично понимает.