Автор: МКБ-10
Размер: мини, 2 250 слов
Персонажи: Германн, Ньютон
Рейтинг: PG-13
Категория: броманс. я бы, может быть, даже сказала "преслэш", но никакого там слэша быть не может по вполне объективным причинам
Жанр: оптимистическая трагедия
Примечание: * болезнь Лу Геринга, *Стивен Хокинг
Предупреждение: Поскольку мне кажется, что у Германна то же заболевание, что у Стивена Хокинга, то ничего хорошего его в тексте не ждет.
Два трека в настроение
Прослушать или скачать Don`t Let Me Be Misunderstood бесплатно на Простоплеер
Прослушать или скачать Полярная Ночь В Раю бесплатно на Простоплеер
читать дальшеВ холодной комнатке играет джаз. Низкие горловые переливы женского голоса сплетаются с клавишными пассажами, в высшей степени дезорганизованными и хаотическими. Странно, что Германн так любит эту музыку. При его-то приверженности упорядоченности и цифрам. А может, именно из-за стройности и гармоничности того мира, что у Германна в голове, эти варварские звуки доставляют ему удовольствие...
— Ты ошибаешься, Ньютон, — произносит до чертиков знакомый, но абсолютно механический мужской голос. Голос растягивает слова, потому что они были начитаны и записаны с нейтральной интонацией, без подъемов и падений, чтобы затем строиться в любое количество самых разных предложений.
Записать совершенно чудовищных размеров лексикон было делом чести. Ньютон думал, они свалятся и умрут где-то на середине работы. Германн мог пользоваться услугами профессионального лингвиста, эти ребята в условиях общемирового кризиса не отказывались ни от какой работы. Но он почему-то предпочел превратить в студию собственную комнату — и сделать друга звукооператором. Кстати, неплохим. В колледже Ньют играл в группе и кое в чем разбирался. Не то, чтобы профессионально, конечно...
Впрочем, у них получилось. Им не впервой было собирать из хлама уникальные приборы.
— И в чем же? — спрашивает Ньют, плюхаясь на колченогий табурет. Раньше табурет непременно оказался бы выпачкан мелом. Теперь тут болезненно чисто. И холодно. Германн требует держать окна открытыми. Сам он сидит под пледом, разумеется, а вот посетители вынуждены клацать зубами и слушать джаз. Мало кто выдерживает. Кроме сиделки, она глуховата и у нее свой закуток с масляным калорифером и кофеваркой. А вот прежняя, неприлично хорошенькая, на которую у Ньютона были определенные надежды (женятся же больные ученые на своих сиделках, вон, как тот физик... как его там... забыл), сбежала после пары морозных недель имени Нины Саймон и Чарли Паркера.
Дура, — думает Ньют.
Могла бы и потерпеть, — думает Ньют.
Германн может хоть тысячу раз говорить, что ему никто не нужен и что он ценит одиночество, и что в этой холодрыге ему лучше думается, и он должен закончить монографию, пока не стало слишком поздно... но хорошенькая девушка точно помогла бы ему развеяться.
— Ты полагаешь эту музыку хаотическим нагромождением нот, — произносит Германн. Он сидит в своем уголке, в пледе по уши, рот перекошен, а голос исходит откуда-то сбоку, там у его кресла расположен динамик. — Однако ты ошибаешься. Вслушайся. Это четко структурированная тема, ни одна импровизация не начинается потому, что музыканту так захотелось, ее требует внутренняя закономерность мелодии. Джаз более упорядочен и математичен, чем некоторые классические произведения...
— Ты просто не любишь классику! — восклицает Ньют. — Не подводи теории под свои музыкальные пристрастия, ради бога! Для этого есть одно очень емкое понятие: «вкусовщина»!
— ...а того физика, позволю себе напомнить очевидное и известное каждому первоклашке, звали Стивен Хокинг.
— А не Стивен Кинг? - для Ньютона все эти имена из двадцатого века не значат ровно ничего, он предпочитает жить настоящим.
— Ньютон, признайся, что ты специально прикидываешься идиотом!
— Я не прикидываюсь... Черт! В смысле, я не идиот, — внутренне Ньют веселится: если Германн его поддевает, значит все в порядке, все идет, как надо, не отказали никакие новые мускулы, дыхание в норме, давно не было спазмов... Рилузол вообще хорошая штука, не панацея, но здорово приостанавливает это медленное и страшное превращение в развалину...
— Ты идиот, Ньютон, — раздается из угла.
Германн, будь он здоров, будь он таким, как раньше, сказал бы это веско, чуть ехидно, вкладывая в это предложение еще бог весть сколько едких значений... Механический голос произносит фразу ровно и не обидно.
Фразу не приходится набирать на клавиатуре единственным действующим пальцем. Все механизмы кресла нейроуправляемы. Кресло Готлиба — это маленький егерь, и у них долбанный круглосуточный дрифт, с перерывом только на сон. Иначе, как безо всяких интонаций объясняет Германн, «он не успеет»... Было бы что успевать!
Кто-то говорил про восемнадцатичасовой дрифт и называл это подвигом. А двадцать часов не хотите? И больше. В последнее время Готлиб спит очень мало. Или не спит совсем.
— Я не... Ну хватит! Что-то ты сегодня особенно не в духе! Два раза одно и то же ругательство. Ведь есть же еще «придурок», «дебил», «шизик», в конце концов!
— ...Ты задал полсотни вопросов и не заметил самого главного, — ровно заключает Германн. — Кто ты после этого?
— Главного? Мы обсуждали джаз, или я что-то пропустил?
Германн в изнеможении прикрывает глаза. Жест: «Господи, за что ты послал мне этого остолопа!» Да, кстати, есть же еще «остолоп». И «умственно отсталый», но это уже обидно. Хотя, разумеется, Германн не считает его умственно отсталым, только эмоционально неустойчивым. Вообще слишком эмоциональным, слишком деятельным, слишком бестолковым, слишком живым. Этакий вертлявый угорь рядом с постепенно каменеющим кораллом (забавно, что Германн не видит в кораллах ничего красивого, известковые отходы жизнедеятельности колонии моллюсков, вот и все). В Ньютоне всего слишком, кроме роста и чувства такта, и...
Стоп. Откуда он знает, что думает о нем Германн?
Ньютон замирает, приоткрыв рот. Встречается глазами с другом. То затрудненно кивает. Это даже какой-то призрак кивка: с мышцами шеи совсем плохо.
— Как двустороннее шоссе, мать его, — шепчет Ньют. Темные глаза Германна блестят в полумраке вымерзшей комнатки. Он не подтверждает и не опровергает вывод Ньютона, просто выжидающе молчит. А может, там, в его нейромеханическом продолжении, просто заклинило какой-то тумблер.
— Почему я раньше не замечал? — спрашивает Ньютон. Подходит к окну. За окном снег с дождем, подоконник мокрый, рубашка на предплечьях сразу же пачкается и намокает. Через тонкую ткань начинают просвечивать татуировки.
— Ты вообще довольно ненаблюдателен, — ровно говорят из угла. Ньют выдыхает, и от губ идет пар. Нет, ну это просто невыносимо. Он хватается за створки и резко захлопывает окно. Бежит в комнатку сиделки, вытаскивает оттуда калорифер, отщелкивает нужную температуру: двадцать семь по Цельсию для начала. Устанавливает по центру комнаты и в изнеможении валится в кресло напротив Готтлиба. Обычно это кресло никто не занимает. Это бывшее хозяйское кресло. Но сейчас Ньютону все равно. Еще бы выключить Нину Саймон...
От тепла запотели очки. Он остервенело начинает их вытирать.
— Открой окно немедленно, — строго выговаривает ему механический голос.
— И не подумаю! Ты себя угробишь! Ты полгода себя убиваешь, ты и раньше себя убивал, но тут ты просто превзошел сам себя! И это при том, что мог просто намекнуть: Ньютон, мол, старый друг, а не сходить ли нам в дрифт, мы же и так связаны, я же твои мысли вижу, как на ладони, ты сможешь подцепить там мои идеи, как триппер, потом мы вместе закончим книжку, и я не стану выматываться, не спать ночами, слушать этот чертов джаз, от которого свихнуться можно, я закончу свою книжку, а потом ты, Ньютон, свозишь меня к океану. Это самое красивое, что я видел в жизни, Ньютон, только не тропики, ради бога, что-то севернее, да хоть остров Мэн; и я буду сидеть до вечера в самой теплой парке и под покрывалом у самой кромки воды, буду слушать море, и так долго-долго, пока нам не надоест и мы не уедем в Бразилию, на карнавал, чтобы смотреть на смуглых телочек в перьях и пить текилу, или какой у них там национальный напиток, я буду пить текилу через трубочку, Ньют, а ты — сыпать соль мне на язык...
— Это уже не мои мысли, — мерно перебивает Германн. — Нет ничего более отвратительного, чем бразильский карнавал.
— Да! — орет Ньютон. — Именно поэтому я тебя туда отволоку, за шкирку отволоку, если ты не научишь свое кресло летать! Почему ты, черт побери, мне ничего не объяснил?!
— А как ты думаешь, Ньютон? — спрашивает Германн, и от безжизненности его голоса хочется завопить. Забегать по комнате. Разбить что-нибудь.
Ньютон сползает с кресла и садится прямо у ног закутанного в плед паралитика. Проверяет, не жарко ли тому, просунув руку под одеяло. Нет, еще нет. Но скоро нужно будет уменьшить температуру градусов до двадцати.
— Доверие, да? — спрашивает он упавшим голосом. — Повторно залезть к себе в голову ты никому не позволишь... Я и так слишком много там увидел. Но это было честно, Германн. Мы с тобой ни разу так об этом и не поговорили, а стоило, потому что то, что я видел... — Он страшно радуется, что Германн не может его перебить, а если и захочет, то выйдет все лишь монотонный бубнеж, на который так легко не обращать внимания. — То, что я видел, не заставило меня по-другому к тебе относиться, нет. Я и раньше тобой восхищался. То есть завидовал, конечно, ну а кто тебе не завидовал, прямой, четкий, все взвешенно и обоснованно, ни одной статьи на скользкие темы, ни одной попытки сфальсифицировать материал... Но твоя жизнь... Я не знаю, как ты все это выдержал. И как стал тем, кем стал. Ох, Герман, если бы ты еще хоть немножко думал о себе...
Сверху слышится глухой перхающий звук. Ньютон задирает голову. Германн тоже задирает голову, насколько позволяют отмирающие мышцы, и Ньютон видит только его напряженный широкий подбородок.
— Дело не в доверии, — четко произносит его записанный в память компьютера монотонный голос. Как же Ньютону не хватает его прежних интонаций... — То есть, не только в нем. Ты бы просто все переврал, ч-чувак.
Вот же срань, со слезами на глазах думает Ньютон, схватившись за колени друга, чтобы не рухнуть от смеха. Мы, оказывается, записали этого «чувака», а я и забыл. С заиканием записали, потому что Германн отказался дважды это произносить. Вот же придурки. Вот же...
Он стоит на коленях, вжавшись лбом в подлокотник чудо-кресла, очки постепенно спадают с носа. Ньютон делает вид, что смеется, никак не может перестать смеяться, а на самом деле плачет, и слезы капают на пол с тем же звуком, что иногда кровь. Это странно, потому что плотность у слезной жидкости ниже, чем...
— Теперь у меня нет выбора, Ньютон, времени очень мало. Так что если ты войдешь со мной в дрифт, я постараюсь передать как можно больше информации по своей гипотезе. Надеюсь, тебе хватит ума ее развить, основываясь на моих записях и предыдущих работах, — слышится сверху. Ровный-ровный шелест родного голоса.
Черт бы побрал эту болезнь Лу Геринга, черт бы побрал кайдзю, из-за которых свернули все мало мальски приличные исследования в области ранней диагностики и лечения амиотрофического склероза. Черт бы побрал этот дурацкий мир, где здоровые идиоты нужнее парализованных гениев, впрочем...
— Ну, знаешь! — говорит он решительно, поднимается с колен и снова садится на пятки так, чтобы смотреть Германну в глаза. Один глаз у Германна влажный, другой сух. Плохой признак. Что-то со слезными мешками.
И в этот момент его начинает колотить озноб от запоздалого сознания, что Германн тоже плакал. Железный Германн, который все это время стоически переносил свою болезнь, потому что, черт возьми, первый спазм случился у него в двадцать три, и за это время, разумеется, можно привыкнуть ко всему.
Оказывается, нельзя.
— Ну уж нет! — продолжает Ньютон, шумно хлюпая носом. — Я кое в чем поднаторел за это время! В частности, выяснил, что дружить с военными полезнее, чем с нобелевскими лауреатами, знаешь ли. И что эти парни, если им нужно, могут сделать все. Они сделают для нас модуль, возможно, задействуют технологию удаленного дрифта... Ты сможешь сам двигаться и писать, то есть не ты, но сознание-то у этой штуки будет твое.
— Это все чушь, — говорит Германн. — Они не успеют.
Ньютон замолкает. Рефлекторно хватается за горло. У него спазмы. Это нервное. Он и впрямь слишком эмоционален.
— Тогда что мне сделать для тебя? — шепчет он. — Я все сделаю ради тебя.
— Не ради меня, — поправляет Германн. — Со мной.
Какое-то время Ньютон сидит у его ног, опершись о локтем о колени, думает, напряженно трет переносицу. Потом поднимает глаза на Германна: отечные от слез, близорукие смелые глаза.
— Ты допишешь эту чертову книжку вместе со мной, — упрямо говорит он. — Если бы ты доверился мне раньше, мы бы ее уже закончили. Ты даже не представляешь, как быстро я могу работать...
— Я представляю, — отвечает Германн. — Выключи свой проклятый обогреватель, пожалуйста. В этом пекле совершенно невозможно думать.
— Да здесь комнатная температу... — начинает Ньютон. Потом молча встает и бредет отключать калорифер. В конце концов, ему придется привыкать жить в таких условиях. И, если бы этим можно было хоть что-то исправить, он согласился бы жить так вечно.
Может, его ад будет выглядеть именно так?
Он представляет себе ад Готтлиба: повсюду внутренности кайдзю, плакаты рок-исполнителей, играет классика и джей-рок вперемежку, постоянно кто-то болтает и ни одной книги по математике... Смеется от облегчения, потому что в любом случае в своем аду они окажутся вместе, и идет открывать окно.
— А потом мы уедем к морю. Если ты закончишь свою работу, море станет полностью безопасным. Так что даже на новых кайдзю я не погляжу. Ну и ладно. И обойдусь, — улыбается Ньютон.
— Ты всегда найдешь меня в дрифте, — говорит Германн и прикрывает глаза, потому что по его глазам Ньютон слишком многое может прочесть. Но он не учитывает, что они связаны, а Ньют не всегда так уж не наблюдателен.
— Я не дам тебе откинуться, — твердо заявляет он. — И знаешь, почему? Ты единственный, кого я впустил к себе в башку... Ну, кроме тех двух кайдзю, но это был кусочек мозга и зародыш, они, черт побери, не в счет.
Он отвратительно многословен, думает Ньют про себя мыслями Германна, но он должен закончить свою бестолковую речь какой-нибудь возвышенной фразой. Как маршал Пентекост. Вот уж у кого это всегда получалось. Германн, помнится, был без ума от маршала Пентекоста. Светлая память его черной физиономии, конечно. Но вслед за маршалом он Германна не отпустит.
Он набирает побольше воздуха в грудь, чтобы сказать что-то отважное и значительное, но слова все не идут на ум, он постепенно сдувается, как воздушный шарик с ослабшей ниточкой, и наконец говорит вполне будничным тоном:
— И вообще... у нас много работы.
А потом слышит, как Германн смеется у него в голове.